Это были неумелые детские наброски, но в них уже виднелись наблюдательность и несомненное дарование.
Мальчик показывал на рисунок и объяснял:
— Это я маменьку хотел нарисовать, дядя Сережа. Да не помню лица маменьки. Помню только, что она всегда пела и смеялась.
Сергей вспоминал спокойную, величавую улыбку Парани, и у него сжималось сердце. Уходили из жизни милые, полезные другим люди, как уходило от него творчество. И не хватало сил создать что-нибудь настоящее, стоящее. Он становился годен, пожалуй, лишь на то, чтобы научить первым приемам рисования этого мальчика, дать ему начальный толчок для возможного будущего.
Трехлетний Вася тоже тянулся к карандашу и выводил на клочках бумаги какие-то корявые кружочки.
— Калтоска, — картавил он и рисовал новый кружок. — Ябо-ско… — И еще один: — Мясик…
Кружки были похожи один на другой, но мальчику нравилось чертить. Он часами не выпускал карандаша из рук.
Саша уверенно говорил:
— Я буду живописцем, дядя Сережа, как ты.
— Нет, мой милый, ты будешь… лучше меня, — отвечал Сергей с тоскою.
Пришла весна. В окна угловой комнаты, где жил Сергей, бились набухшими почками ветви старых груш. Зори были малиновые… Лучи солнца, длинные и теплые, томили тело и рождали в сердце грусть. С пригорков в саду давно протекли вешние воды, и обсохшая, согретая земля выбрасывала среди бурой, прошлогодней травы новые ростки и чудесно пахла. По утрам, когда были еще закрыты ставни, в солнечном луче суматошно плясали бесчисленные пылинки.
Сергей любил выходить на заре из дому и бродить по окрестностям. Пробовал, вспоминая прошлое, помогать крестьянам в работе.
Зашел раз на кузницу. Прежде молот бывал для него не тяжел. Теперь он понял, что силы не те и молот не слушается его. Он отошел от горна с печалью в душе.
"Неужели не смогу косить, когда придут покосы?"
Вспомнилось, как любил он в ту пору вдыхать запах свежего сена, смотреть на разноцветные сарафаны в пожнях, особенно яркие и красочные на полдневном солнце.
Раннее утро. Сергей шел к заливным лугам. Там, по нежной еще зелени, в желтых цветах одуванчиков, бродили коровы. Слышалось дрожащее блеяние ягнят. Гулко щелкнул кнут подпаска.
Старый пастух под ветлой у заводи плел лапти. Заводь курилась утренним туманом. До Сергея донесся печальный неприхотливый мотив и грустные простые слова:
Сергей подошел ближе и поздоровался с пастухом.
У самой воды, на камне, сидела девушка-подросток. Бросая в воду желтые цветы, она смотрела, как их медленно уносило течением.
Старик оторвался от лаптя и крикнул:
— Дуня, перестань! Сердце барину надорвешь. Брось, внучка!
— Пусть поет, — остановил его Сергей.
— Блаженная она у нас. Сызмальства так. Только зла в ней нету вовсе, сударь. Ну пой, когда барин велит.
Дуня улыбнулась и продолжала:
И покачала выразительно головой. Потом сказала, обращаясь к Сергею:
— Песен я знаю много. И про ветер знаю, и про сосенки:
Охватив руками колени и заглядывая в воду, где кружился, уплывая, последний цветок, она неожиданно заплакала:
— Жалостливая песня… И нет больше цветиков… нет!..
— Перестань, Дунюшка, — заговорил дед. — Поди, я дам тебе лычку, будешь бросать в воду лычки. Не посетуйте на нее, барин, младенческий разум.
Сергея давило одиночество. Он поднялся в гору, к селу, к людям.
Было воскресенье. У церковной паперти нищий гнусаво тянул:
— По-дай-те христа ра-а-ади!..
На скамейке, подле ограды, разодетые по-праздничному, судачили бабы.
Сергей прошел мимо них на кладбище. Кругом обступили могилы с давно покосившимися крестами. Ему стало страшно.
Мучительно потянуло к бодрой, радостной деятельности. Ведь, чтобы начать наконец работать, надо прежде всего почувствовать жизнь. Образ тоскующей у воды девочки он отогнал от себя, как что-то больное, враждебное…