–Нет, – миссис Брикман блаженно улыбнулась, – дочка.
Миссис Стоун испуганно округлила рот, но сообразила и выдавила улыбку. Миссис Стоун знала – никакой дочки у Брикман нет. собственно, живой нет. У миссис Брикман долго не получалось выносить дитя. А потом когда появилась всё-таки девочка…что ж, это было жестоко со стороны судьбы – девочка прожила всего четыре года.
Второе свидетельство было от мистера Роуза – ему показалось, и он сразу же сообщил в полицию, что в окне миссис Брикман видел пропавшую девочку. Кругом кружили полицейские, останавливали прохожих, развешивали объявления о розыске, и, может быть, останавливали даже саму миссис Брикман?..
Этого Линда не узнала никогда. Знала лишь факты – у миссис Брикман случился срыв. Не первый, но последний. Её мужа не было в городе, он был в рабочей поездке, или просто не торопился домой, а так как миссис Брикман жила лишь с ним, сложно было сказать, что явилось причиной срыва.
Итак, срыв. Полное помешательство. Линда, попавшая под горячую руку… сглупившая маленькая девочка и едва-едва не умершая от такой глупости – миссис Брикман очень не хотела уходить без «дочки».
Дальше было лечение. Потом интервью, какие-то допросы, и волокита – железные крючья, впивающиеся в душу.
«Что вы испытывали, находясь в заточении?»
«Какими методами вас терзала миссис Брикман? Расскажите!»
«Она вас била? Она морила вас голодом?»
«Почему вы не пытались освободиться?»
«Что вы испытываете теперь, зная, что Похитительницы с Сумочкой больше нет в живых?»
Похитительница с Сумочкой! Какая пошлая фраза! Какое тухлое прозвище. Но прижилось. Миссис Брикман ходила с сумочкой? А кто с ней не ходит? Но плевать, плевать! Налетели химеры и прижилось это пустое, нелепое…
А что по поводу вопроса – Линда не знала что отвечать. Она вообще не знала что отвечать. Зато её родители знали. Они здорово отбивались за неё от журналистов и любопытных, забывших как будто бы о том, что требуют ответов у хрупкого напуганного ребёнка.
–Я, разумеется, всегда верила в то, что моя дочь вернётся. Она должна была быть рядом. Материнское сердце, знаете ли, не обманешь! – вещала Кэт Клеменс, пока её фотографировали в самом трогательном виде: мать держит за руку дочь, лежащую на больничной койке. Что может быть милее?
Фрэнк стоял рядом и мрачно кивал в такт словам жены. Он-то помнил, как Кэт резала вены и пыталась напиться снотворным, чтобы не проснуться совсем. Но её ложь не трогала его. Он был пьян. Теперь это было для него привычно. И когда журналисты обращались к нему, он лишь кивал и добавлял что-то всклад, зная, что на Кэт лежит ответственность за деньги.
–Мы всегда знали…– бурчал он эхом.
Линда Клеменс лежала ещё в больнице, когда её мать Кэт открыла выставку в честь возвращения своей дочери. Вообще-то выставку пришлось клепать на скорую руку, и большей частью – из старых и недописанных работ. Рекламный трюк – только и всего. Люди шли, ожидая увидеть и услышать о матери несчастной девочки.
И попадали в порхание красок и мазни. И слушали о героическом материнском сердце, что никогда не знало отчаяния…
В день выписки Линды – Кэт Клеменс торжественно преподнесла свою картину «Возвращение домой» офицеру Карону, руководившему освобождением Линды.
–Мы вам очень благодарны, офицер! – Кэт прижала руки к сердцу, – если бы не вы! Ах, мы с Фрэнком у вас в долгу!
–И очень вас уважаем…– изобразил Фрэнк почтение.
Офицер Карон сухо принял благодарности. Видел он и таких – не они первые, не они последние. Вернулся ребенок, а они – и как только решаются? – творят из возвращения целую шумиху в своей жизни. Вон, Кэт эта… еще недавно неудачливая художница, а теперь выставку открывает. Как же, в честь дочери!
Но это было уже не его дело.
***
Оглядываясь назад, Линда Клеменс поняла, что жизнь в общем-то пощадила её. Во-первых, вырвав из семьи, она отдала её не безумному маньяку и насильнику, а тихой, и почти безобидной (в сравнении с теми, кого показывали по телевизору) сумасшедшей. Линде даже было её почти жаль временами.
Во-вторых, жизнь вернула Линду Клеменс в семью.
Правда, в этой семье что-то навсегда изменилось. Что-то стало совсем не таким, окрасилось в чужой цвет, в чужие чувства. Линде стало казаться, и очень быстро, что она даже будто бы лишняя в отчуждённых мирах мамы и папы. Раньше – они были единым целым, а потом разобщились.
Их не стало. Появились какие-то другие люди, которые улыбались ей (она торопливо, а он мутно), что-то говорили ей (она наспех, он едва разборчиво), и шли жить свою жизнь (она творческую, полную прессы и нового имени, а он мутную и полную дурного запаха).