Так днями целыми, две недели, от Покрова до призыва ходили они, орали песни, прощались, дрались. Ночами мужики не спали: караулили, как бы у них окна не вылетели, или ворота не ушили. Сговарились с соседями, чтобы в случае чего, помогать друг другу.
- А то разя с ними сладишь?..
Особливо приходилось плохо тем, у кого девки-невесты. Тут уж на прощанье некрутье выкинет какое-нибудь коленце.
- Мы в солдаты, а ты останешься, другому достанешься. На же тебе!..
И вот: иль ворота измажут дегтем, иль в окна лаптем запустят. - А Писаревой Польке - этакой задорной девченке - под самой крышей налепили аршинную афишу:
- Здесь продаются живые раки.
На утро весь курмыш покатом катался от хохота.
- Ха-ха-ха. А, батюшки!.. Польке-то Писаревой... Продаются живые раки... Хо-хо-хо...
- Вот выдумали, вот наклеили.
- Да, уж теперь долго не отдерешь.
- Кто придумал-то? Неужели Гараська?
- Ну, где ему, тупорылому. Это Санька Мокшанов, не иначе.
- Гараська сам не выдумает. Его подзудят, он и лезет на рожон.
- Ах, проломна голова.
- Берегитесь, бабоньки, как бы вам чего не сделал...
* * *
И сторожили. До самого того дня сторожили, как пошел Гараська с товарищами на призыв.
Ну, тут уже дело сразу другой стороной обернулось.
День вовсе наране, а все курмыши на ногах: вроде как праздник - парни идут на призыв, а соседи с ними поглядеть. Все в праздничных пальто с барашковыми черными воротниками, а бабы - в шубах, крытых сукном, в ковровых шалях. Эти пальто, эти шубы круглый год лежали в сундуках, пересыпанные нафталином. Раза четыре за зиму только и надеваются: к обедне на Рождество, на Крещение (на Ярдань), да на масленицу в прощеный день. И вот еще в этот день, призывной, когда наши ребята идут царю-отечеству служить. И степенно идут. Вчера еще эти самые мужики с кольями ждали вот этих самых парней за воротами, чтобы в случае чего... А ныне - парни впереди, как герои, а все остальные за ними - рядками, говорят приглушенно, будто в церкви.
Аграфена Бокова вслед за Гараськой. Глаз не спускает - так он люб ей, этот разбойник... И все здороваются с нею приветно:
- Аграфена Митревна, мое вам почтение.
Как же, сына снарядила на службу на царскую - честь матери.
Около присутствия - все черно от народа. Весь город сошелся. Всякому лестно поглядеть, как призываются. На лестницах - в оба этажа народ вереницами - все больше мужики. На крыльце - не протиснешься, и вся площадь битком.
Щетинистый выскочил на крыльцо, с медалью на груди, с бумагой в руках.
- Игнатий Андрюхин!
И стоном по толпе - из уст в уста:
- Игнатий Андрюхин!
Где-то взвизгнул бабий голос.
- Есть, что ли?
- Есть. Вот он. Идет. Игонюшка, прощай...
- Давай его сюда...
- Да вот он идет. Вот...
И все - сколько есть глаз на площади - все смотрят на спину Игнатия Андрюхина.
А щетинистый опять на крыльце.
- Иван Артюшин, Герасим Боков...
И опять буря криков. Бабы на цыпочках поднимаются, чтобы глядеть через голову на Гараську, а тот без шапки лезет через толпу. Смущенный, красный.
- А, милый ты мой, Гаранюшка.
Это Митревна. Это ее тонкий, пронзающий уши вой... И когда Гараська скрывается за дверями, все смотрят на Митревну, хлопочут - утешают.
- Ну, что там, не плачь, мать, чать, гляди сколько народу идет. Нюбивайся.
А на крыльце уже волнуются. Парень вышел. Пиджак на нет растрепан, застегнут на одну пуговицу. Лицо красное.
- Приняли.
Он махнул рукой и криво усмехнулся. А толпа вмиг подхватывает его на руки, бросает вверх.
- Качать...
А чей-то голос заплакал рядом.
И другой парень на крыльце. Весь радостный. Но его толкают и по шее, по шее, по шее. И бабы кулачишками стараются под бока толкнуть.
- Не взяли. Не приняли. Эх, дармоед.
И через всю толпу провожают с боем.
Вот и Гараська. Вышел на крыльцо, вытянулся, руки крестом и гаркнул на всю площадь:
- Приняли. В гвардию!..
- О-о-а-а, урра!.. Качать!
И Гараську на руках понесли, подбрасывая в воздух, до матери, до Митревны, а та так сразу сомлела и на снег бы упала, да молодой чернобородый мужик ее держит, в охапку взял, не дает падать. А Гараську только поставили на ноги, он как гаркнет:
- Наша матушка Расея всему свету га-ла-ва!
Толпа грузным хохотом:
- Го-го-го...
- Э, мать, будет тебе плакать-то. Вот он я. Живой еще.
Та к его плечу приникла, а Гараська все глазами шнырь-шнырь, куда-то по подзаборью, где нарядные девки с тревогой в глазах смотрят и в толпу и на крыльцо, ищут тайно кого-то. А черный мужик гудит:
- Брательник, Герасим, ты вот гляди, как перед Богом, не дам мамашу в обиду. Сказал и готово. И говорить больше не надо. Выпьем...
И мелькнула бутылка. А пестрая толпа кипит... великое, именитое уездное мещанство...
И мал-мале по-малу, с площади идут в разные концы города медленно, довольные: как же, побывали на торжестве таком: наши ребятушки царю-отечеству идут служить.
А в Курмыше радость:
- Гараську-то забрали.
- Слава тебе, Господи.
Но вечером опять вой, свист, рев на улицах.
Шинель серую наденут...
И гармоника саратовская, с колокольцами, визгливая:
Ти-ли-мони, ти-ли-мони, тили-мони-та-а-а...
- Затыкай уши, Мати Пречистая...
* * *
День зимний. Рань. А колокол звонит тревожно и призывно. И гужом по улицам народ. Все в собор, в собор. Прощальный день, некрутский день.
И опять Митревна идет за Гаранюшкой; в черном платке она, до земли согнутая, вся трепетно печальная. Рядом с нею все тот же чернобородый Павел, старшой. Гараська передом, грудь бомбой.
- Гвардия идет, дорогу...
А бабий плач в печальном звоне большого соборного колокола горяч и трепетен и берет рукой за самое сердце.
Тот же день. Вечер. Станция. Тысячи народа. Плач. Обрывки песен. Свист паровоза. Еще плач. А Гараська пьяный.
- А-а, пращай, девки-и...
Один он только и куражится.
- У, дурья голова. В остатний-то день не могет удержаться.
- Ну, такому что, ему наша Волга по колено.
- Пущай там похрабрится, дурь-то выбьют...
Еще свист паровоза, как сигнал. Вой источный, полный тоски.
- Прощай!
* * *
Вот какой палец ни укуси, все больно. Уже давно суровая зима залегла, давно бы Митревне утихомириться надо. А она вечерами, когда солнце уходило за дальние бугры, она садилась у окна, глядела на пустую степь перед окнами, на пороховушку, что чернела на буграх, на самом краю степи, думала о Гараське, и слезы капали на руки.
Свекровь злилась, ворчала.
- Ну, опять зарюмила. Ну ш... ненаглядный Гаранюшка... Все вон хоть молебны служить, рады избавились. А ты, мамынька, все...
И Павел с ней.
- А, брось ты, мать. Каково тебе еще рожна. Сыта - одета? Ну, и брось. А Гараська придет. Ты это обмозгуй: надо же кому-нибудь служить. Не он, так я...
- Всех жалко.
- Жалко. Чего ему сделается? Не война же теперь. Послужит, вернется.
- А ежели война?
- Ну, это, чай, Бог не попустит.
А вечер длинный. И тихонько солнце уходит за бугры, и свет кроткий кругом, как умирающий...
Так день за днем идет, - какой палец ни укуси, все больно.
Потом письмо: "Хорошо служу, пришлите мне пять рублей", потом надежда - вот пройдет три года, он вернется. "Господь даст"... И острая материнская тоска, умягчилась временем, в тихую грусть преобразилась.