И шипящія замѣчанія наклонявшагося ко мнѣ Маремьянова.
— Первѣйшаго мерзавца! Крупнѣйшаго негодяя!
Мнѣ было не по себѣ, и досадно, и смѣшно въ одно и то же время. Тѣмъ не менѣе, уйти, пробраться сквозь эту живую стѣну алчнаго до зрѣлищъ сброда было невозможно. Нужно было терпѣливо ждать конца…
— Законопатили-съ! — въ этомъ восклицаніи Маремьянова, заставившемъ меня вздрогнуть и очнуться отъ думъ, было торжество врага, видѣвшаго, какъ забросали могильною глиной его недруга, тогда какъ онъ самъ еще живъ и здоровъ.
Народъ уже расходился. Я тоже поднялся со скамьи.
— Поѣдутъ-съ теперь поминать его — косточки всѣ перемоютъ въ наилучшемъ видѣ,- проговорилъ старикъ, ехидно скаля желтые зубы и сходя со скамейки, причемъ онъ снялъ съ нея свой платокъ, стряхнулъ его, сложилъ бережно въ трубочку и снова спряталъ въ задній карманъ сюртука. — Безъ этого ужъ не обойдется. Это всегда такъ, государь мой, водится. Любопытно бы послушать! Ну, да подожду, не завтра, такъ черезъ недѣльку и газеты другое запоютъ, тоже перемоютъ бока. Почитаемъ, почитаемъ, отчего же не почитать! Любопытно будетъ, какъ все понемногу да помаленьку выплывать на поверхность станетъ, эта грязьца-то, этотъ букетецъ-то изъ помойной ямы.
Его голосъ дрожалъ и прерывался, точно кто-то душилъ его.
— А вы его, должно-быть, отъ души ненавидѣли? — невольно спросилъ я разсказчика.
— Я-съ! Я-съ? — точно оторопѣвъ и почти захлебываясь, повторилъ старикъ, и даже румянецъ показался на его щекахъ. — Это я-то-съ?
Онъ нервно мотнулъ головой, причемъ его лицо передернулось гримасой, сильно потянулъ стоячій воротникъ рубашки, подпертый широкимъ галстукомъ, точно этотъ воротникъ теперь душилъ его, — и какъ-то особенно рѣшительно, почти съ отчаяніемъ сказалъ:
— Нѣтъ-съ, однимъ словомъ этого не выскажешь!
Казалось, въ эту минуту ему хотѣлось бы собрать всѣ ругательства міра въ одно слово и ткнуть этимъ словомъ прямо въ лицо своего врага, какъ сжатымъ кулакомъ.
Мы вышли изъ кладбищенскихъ воротъ и нѣсколько времени шли молча. Мой спутникъ видимо порывался нѣсколько разъ заговорить и тотчасъ же какъ-то безнадежно махалъ рукою. Нервное возбужденіе его дошло до послѣднихъ предѣловъ. Я понялъ, что онъ хочетъ «отвести душу» и рѣшился предложить ему позавтракать со мною въ ресторанѣ. Мнѣ было въ эту минуту все равно, куда зайти, съ кѣмъ зайти завтракать, мнѣ только хотѣлось уже не быть одному, такъ какъ тоска, душившая меня съ утра въ этотъ весенній день, и теперь не только не уменьшалась, но росла все сильнѣе и сильнѣе и начинала серьезно пугать меня. Я высказалъ старику свое намѣреніе. Онъ обрадовался, схватилъ мою руку, сталъ ее жать.
— Я-съ вамъ тамъ, государь мой, все доложу досконально, — быстро и радостно заговорилъ онъ:- я-съ на площади готовъ бы этого негодяя ошельмовать. Я и шельмовалъ его въ газетахъ, знаете, въ разныхъ видахъ шельмовалъ. Вы, конечно, можетъ-быть, и не читаете этихъ газетъ, уличные листки-съ, а у меня и нумера хранятся. Брошюрку разъ про него выпустилъ даже, на послѣднія деньги-съ напечаталъ. Только развѣ его можно было пронять. Шкура мужицкая. Чихать онъ хотѣлъ на все…
Я нанялъ извозчика и проѣхалъ съ моимъ спутникомъ въ одинъ изъ ресторановъ, гдѣ мы заняли отдѣльный кабинетъ. Я присѣлъ къ столу и закурилъ папиросу, заказавъ завтракъ. Маремьяновъ не сѣлъ, а сталъ ходить по комнатѣ, торопливо приглаживая волоса на вискахъ, поправляя галстукъ на шеѣ, волнуясь и видимо не зная, съ чего начать разсказъ. Воспоминанія, казалось, подавляли его.
— Вы меня простите, государь мой, что я начну ab ovo.- наконецъ началъ онъ неловко и почти робко: — и, можетъ-быть, нескладно изложу все. Писать-съ дѣловыя бумаги я мастеръ, въ семинаріи и академіи недаромъ я учился, а разсказывать о своемъ прошломъ, сегодня-съ разсказывать, когда вотъ тутъ, въ головѣ-то, какъ въ котлѣ, все кипитъ и бурлитъ, и когда знаешь, что онъ-то, подлецъ-то, лежитъ себѣ и ухомъ не поведетъ, признаюсь откровенно, очень не легко-съ, даже, можно сказать, мучительно-съ! Я, изволите-съ видѣть, изъ духовнаго сословія происхожу, въ бурсѣ былъ, въ академіи былъ. Нужно бы было попомъ сдѣлаться, путь къ тому велъ. Но судьба играетъ людьми: предполагаютъ одно — дѣлается другое. Угораздило меня влюбиться въ дѣвушку изъ другого сословія, въ барышню, въ бутонъ, такъ сказать, нераспустившійся, въ дочь чиновника, и ради нея пошелъ я самъ служить не по духовной части. Она, изволите видѣть, не желала, чтобы я попомъ былъ, ну, и не пошелъ а въ попы. Это фактъ.
Онъ вздохнулъ, качая головой.
— Ахъ, молодость, молодость, губительница людей! Все увлеченія, страсти, экстазы, а потомъ пройдутъ года, угаръ развѣвается, станешь озираться и видишь, что изъ-за выѣденнаго яйца всю жизнь вверхъ ногами перевернулъ, да ужъ возврата назадъ нѣтъ-съ. Одѣяніе поповское, изволите видѣть, государь мой, не нравилось моей Дарьѣ Степановнѣ; извѣстно, барышня благовоспитанная, бутончикъ нераспустившійся была; а изъ-за этихъ ея вкусовъ вся моя жизнь, вся моя карьера испортилась. Кувыркомъ все пошло. И фантазеръ я былъ тогда, надо сознаться. Влюбился — и вообразилъ, что самая эта любовь нѣчто такое, что въ рай Магометовъ человѣка на землѣ введетъ; отказался отъ поповскаго званія — и вообразилъ, что я съ узкой тропы на необъятный просторъ попадаю, гдѣ только твори, созидай и ворочай горами. Прожектовъ этихъ у меня всегда была куча — въ воображеніи весь міръ пересоздавалъ и милліоны лопатами загребалъ, а въ дѣйствительности за канцелярскими бумагами въ провинціальной глуши стулья просиживалъ, да дома не доѣдалъ, не допивалъ, потому что жалованьишки были тогда у чиновниковъ нищенскія, а у Дарьи Степановны то и дѣло рождались и умирали дѣти, да и сама она хворала и изводилась, — это въ раю-то Магометовомъ! Да и какъ-съ было не хворать да не изводиться, коли она, по своему дѣвическому капризу, всю мою жизнь испортила? Бывало, это всякіе родственники и родственницы мои, оставшіеся въ духовномъ сословіи, колютъ ей глаза: «вотъ; молъ, поповская ряса не понравилась, а теперь зубы кладете на полку». Имъ, надо сознаться, везло. Городъ нашъ — я изъ Чулепина-съ родомъ — купеческій, о благолѣпіи храмовъ заботится, къ духовнымъ пастырямъ почитателемъ, дьяконовъ басовитыхъ на рукахъ носитъ. Что же мудренаго, что и моимъ сродственникамъ жилось хорошо? Не легко было Дарьѣ Степановнѣ видѣть это. Ну-съ, тоже это и я, бывало, — тамъ у меня недохватка, тутъ проруха, — стану это, снявши голову по волосамъ тужить, фантазирую, ходя по комнатѣ, что бы было, если бы самой этой глупостью-страстью не увлекся, любовь скоропроходящую за какое-то блаженство не счелъ, а Дарья Степановна притихнетъ, слушаетъ, сознаетъ, что все это отъ нея, и недостатки, и непріятности, и, точно къ смерти приговоренная, молчитъ, а сама изводится, изводится. И такъ, скажу вамъ, государь мой, такъ извелась, что одна тѣнь отъ человѣка осталась. Куда красота, молодость и здоровье дѣвались. Бывало, гляжу на нее и думаю: «такою ли я ее полюбилъ и гдѣ все то, что прельстило меня?» Стану мысли эти ей высказывать. «Вотъ, говорю, что значитъ одной красотой увлечься. Гдѣ теперь твоя красота? Другой-то мужъ, можетъ-быть, двадцать разъ измѣнилъ бы тебѣ, а я законъ соблюдаю. Съ какой женой Господь соединилъ, съ такой и живу». Я-съ, государь мой, человѣкъ правилъ строгихъ и взглядовъ серьезныхъ. Дарья Степановна это чувствовала и уваженіе мнѣ всякое оказывала, зная и свои вины, и мое благородство. Да-съ, могу сказать, государь мой, безъ самохвальства: не изъ аристократовъ, не изъ родовитыхъ дворянъ я родомъ, а благородства во мнѣ всегда было много, даже, можетъ-быть, фанаберія развилась отъ этого самаго. Это мнѣ вредило даже въ нѣкоторомъ смыслѣ: покланяйся я, сознайся публично, что ошибся я, поступивъ въ чиновники, — взяли бы въ попы; не держись я самостоятельно и благородно на службѣ, да покоряйся тѣмъ, кто и глупѣе, и невѣжественнѣе меня — преуспѣлъ бы я и здѣсь, такъ какъ начальство любитъ покорныхъ, подвластныхъ, а не тѣхъ, кто ему глаза колетъ своимъ превосходствомъ.