Грянул второй выстрел, и кат рухнул ничком.
Пранайтис, словно удивленный, остановился у тела. Медленно перевернул его ногой. Рубикис вздрогнул, судорожно стиснул кулаки и затих. В лунном свете тускло белело его лицо, а за поясом, из-под сермяги, сверкало острие топора.
Вдруг две собаки из кустов яростно накинулись на Пранайтиса. Одну он отшвырнул ногой, метким выстрелом из второго пистолета уложил на месте. Другая с воем исчезла в кустах. Пранайтис обежал вокруг хором и из сада бросился к веранде.
Юркевич еще не уснул, когда на дворе раздался первый выстрел. Он соскочил с постели, выбежал из комнаты и бросился к слуховому окну со стороны двора. В это самое мгновение Пранайтис, перемахнув через куртину, встал перед Рубикисом.
Второй выстрел заставил юриста, отойти от окна. Он кинулся в свою комнату, схватил ружье и сразу же услышал собачью возню и третий выстрел. Потом — топот бегущих ног со стороны сада.
Осторожно открыв дверь, Юркевич вышел на балкон. Тут же появился и разбуженный шумом управитель. Перегнувшись через балконные перила, они заметили человека, который возился с замком у дверей веранды.
— Пранайтис… — прошептал Пшемыцкий. — Ломится к пану. Позвать на помощь…
— Ни звука! — просипел юрист.
Он решительно вскинул к плечу ружье.
Когда Пранайтис увидел на земле тело Рубикиса, единственная мысль молнией прорезала его сознание: теперь — Скродского! Он знал, что в комнату пана легче всего проникнуть через веранду.
Попробовал отпереть дверь своими ключами. Но руки дрожали, и ключ никак не попадал в скважину.
"…На крупного зверя и пороха не жалко…" — вдруг отдались в его ушах слова Гугиса, и он увидел хитро прищуренный глаз юркого провожатого.
"…Да, Пятрас, на крупного зверя пороха не жалко", — мысленно повторяет он товарищу эти слова, налегая на двери.
Вдруг послышался скрипучий вопль пана Скродского:
— Помогите! Спасите! Караул!
С балкона раздался выстрел.
Пранайтису показалось, будто большой черный зверь, встав на дыбы, ударил его лапой по голове.
Темный, тяжелый клубок навалился на грудь и давит сильнее, сильнее, сильнее…
Все исчезло.
Поздним ноябрьским вечером ксендз Мацкявичюс сидел погруженный в тяжелые думы.
На дворе выл ветер, мелкий дождик временами, шипя, стучал в окна. Жалобно визжали щели в дверках печи, уныло постукивала вьюшка, свистел дымоход, глухие звуки отдавались у конька на кровле. Но в комнате у ксендза тепло. Марцяле тщательно позатыкала окна и отлично топит печь.
На столе — горящая сальная свеча, раскрытая книжка, несколько листов бумаги. Мацкявичюс, быстро посасывая раскуренную трубку, принимается расхаживать из угла в угол. Он всегда так делает, когда нужно что-нибудь обдумать. А на этот раз есть над чем поразмыслить. Только что вернулся он из Жемайтии. Побывал во многих местах, много наблюдал и испытал.
Власти там начинают бдительно следить за неблагонадежными, в особенности — за теми, кто поддерживает связь с Тильзитом и Клайпедой и кого подозревают в получении запрещенной литературы, а может, и оружия. Из-за прокламаций Акелайтиса возбуждено большое политическое дело. Привлекаются к ответственности не только Акелайтис со студентом Буцавичюсом, но и еще два помещика — Раевский с Монтвилой, и поселянин Кукутис. Буцавичюс и Монтвила уже заключены в Вильнюсскую цитадель, за Кукутисом охотится полиция. Виленский генерал-губернатор Назимов отдал строгий приказ об аресте Акелайтиса. Виновные в укрывательстве или в упущениях при розыске будут преданы военному суду.
Шилингас, встретив Мацкявичюса, рассказал, как Кудревич в Сурвилишкисе сбил с толку жандарма, которого прислали из Каунаса для задержания Акелайтиса. Тот скрылся и, можно надеяться, уже успел удрать в Пруссию.
Недреманное око власти ощутил на себе и сам Мацкявичюс. В Жемайтию он ездил не для развлечения, но по епископскому вызову. И вот он вернулся, отбыв тяжелое наказание. Епископ долго ругал его, приказал три дня отправлять реколлекции, а кроме того, пригрозил перевести его под самую Курляндию, если не перестанет мутить людей. В генерал-губернаторской канцелярии полно жалоб и рапортов о его речах и проповедях в Пабярже, Паневежисе и других местах.
Вспоминая разговор с епископом и наложенную им кару, Мацкявичюс еле сдерживается. Да, он понимает, каково положение епископа, какие требования предъявляют ему власти. И все же он не может отделаться от горечи.