После краткого молчания, помешивая чай, заговорил Лукошюнас:
— А у меня вести из Зарасайского уезда. Там взволновались крепостные панов Мейштовича, Беганского, Минейки, Зандера, Лопатинского, а особенно — у графини Платтер и князя Мирского. Это большие поместья — у Платтерши четыре тысячи душ, у Мирского — тысяча шестьсот. И здесь потрудились Манзей и Скворцов с эскадроном улан. А в Палепяй у помещика Костялковского и в других соседних имениях бунтовщиков не только выпороли, но кое-кого еще арестовали и посадили в тюрьму.
Пока говорил Лукошюнас, Дымша водил пальцем по карте, а Мацкявичюс смотрел через его плечо, чтобы заметить расположение этих мест.
Тем временем проголодавшийся Акелайтис пил чай. Когда Лукошюнас умолк, Дымша отодвинул карту и заговорил:
— В Кедайняй к графу Марьяну Чапскому приезжал его знакомый из Ошмянского уезда. Оказывается — и там то же самое. Там большое поместье с четырьмя тысячами душ — графини Замойской, есть и имения поменьше — Милевского и других. Крестьяне отказались от барщины, и в местечке Вия собралась большущая толпа — около двух тысяч. Царь, говорят, дал нам волю, на барщину больше не пойдем, а коли захотят нас заставить — будем защищаться. Двое суток шли переговоры с властями, а толпа все растет. Тогда вызвали войска и окружили бунтовщиков. И знаешь, ксендз, кто привел войско? Сумского гусарского полка поручик граф Тышкевич, разрази его гром!
— Который? — заинтересовался ксендз. — Тышкевичей много.
— Юзеф Тышкевич из Паланги и Кретинги, адъютант виленского генерал-губернатора. На что Чапский жестокий тиран — и тот ругался, что Тышкевич позорит дворянство Литвы.
— Так чем же кончилось с крепостными Замойской? — спросил Мацкявичюс.
Дымша горько вздохнул:
— Плохо кончилось, ксендз. Когда толпа отказалась повиноваться и выдать вожаков, Тышкевич с войсками и конными жандармами напал на людей. Кого ранили, кого растоптали насмерть. Многих арестовали, выпороли, другие разбежались.
— Ничего, ничего, — процедил сквозь зубы Мацкявичюс. — Наступит день — они снова соберутся, уже с косами, топорами, ружьями. Припомнят свои обиды и панам-дворянам, и губернаторам.
— Таким же образом подвизался граф Тышкевич и в Вильнюсском уезде — в имениях панов Котвича, Домейки и других. Всех не перечтешь. Такие же известия идут и из Швенченского уезда, — добавил Лукошюнас. — Просто удивительно — будто кто в одно время поднял наших людей против панов.
Мацкявичюс мимоходом стукнул по столу косточками пальцев:
— Нужда, голод, порка, несправедливости помещиков и начальства — вот кто поднял наших людей!
— Скажу еще про вотчину пана Скирмунта — Шементовчизну в Швенченском уезде, — продолжал Лукошюнас. — Там на манер графа Тышкевича постарался граф Олсуфьев, ротмистр императорской гвардии.
— Графам оно и к лицу, — озлобленно усмехнулся Мацкявичюс. — Чем именитее пан, тем меньше у него человеческих чувств.
— А крепостные пана Милачевекого, имения Жодишкяй собрались, ксендз, возле сельского распятия и принесли присягу — никаких крепостных повинностей больше не выполнять. Вот каких людей воспитали панские розги.
— Верно, Лукошюнас, — поддержал ксендз и вдруг улыбнулся: — Не зря нас отцы учили: "Розга здоровью вредить не может, розга ум в голову вложит".
— Ну, теперь наша очередь, ксендз, — перебил Дымша. — Вот крепостные пана Скродского уже отказались идти на барщину.
Ксендз проницательно глянул на шляхтича:
— Это вы их взбунтовали, господин Дымша?
— Нет, сами, собственной головой до этого дошли.
— Оно и хорошо, что своей головой. Подстрекать их ни к чему. Успешнее всего поднимают их панские розги и обиды, чинимые царской властью. Об этом мы не должны умалчивать.
— Но появляются и подстрекатели, ксендз, — заметил шляхтич. — Недавно заявился ко мне с самого Биржам некий Мулдурас, беглый солдат. Прежде я встречал его у пана Белазараса. Удивляюсь, как он до сих пор не попался в лапы жандармам. Наверно, знаешь его, мастер Бите?
— Как не знать! — отвечал Бите. — Пан Белазарас сколько раз его выручал. Думаю, он сам свою голову жандармам в пасть сунет.
— И что же этот Мулдурас? — нетерпеливо допытывался Мацкявичюс.
— Оказывается, приволокся ко мне из села Шиленай, где разъяснял манифест крепостным Скродского.
— Такой ученый?
— Ах, ксендз! Наговорил кучу всякой бессмыслицы. Вбивал людям в голову, будто паны спрятали подлинный манифест, а огласили фальшивый.