Темная елочка уже долго глуповато стояла на своем столике, уже довольно давно горел трезвый электрический свет, как каждый вечер, и тут мы увидели за окнами иной род света. День был то ясный, то пасмурный, у склонов гор за долиной озера висели порой продолговатые узкие облака, все на одной высоте, они казались прочными и неподвижными, но стоило взглянуть на них снова, как они уже успевали исчезнуть или перестроиться, а в сумерки похоже было, что в эту ночь небо от нас спрячет туман. Но пока мы занимались своим праздником, елкой, свечами, подарками и своими все ближе наплывавшими воспоминаниями, на дворе много чего произошло и свершилось. Почувствовав это и погасив в комнате свет, мы увидели за окнами раскинувшийся в великой тишине донельзя прекрасный, таинственный мир. Узкая долина под нами была наполнена туманом, на поверхности которого играл бледный, но сильный свет. Над этими клубами тумана поднимались заснеженные холмы и горы, все они были освещены этим ровным, равномерно распределенным, но сильным светом, и везде голые деревья, леса, белоснежные скалы ложились рисунками на белые доски, как нацарапанные острым пером буквы, как немые иероглифы и арабески, о многом умалчивающие. А вверху надо всем этим ходило волнами просвечиваемых полной луной облаков белое, блестяще-опаловое, огромное небо, беспокойное, залитое светом полной луны, которая то исчезала, то появлялась между призрачно редеющими и вновь сгущающимися пеленами, и, когда она отвоевывала себе клок чистого неба, мы видели ее в ореоле лунной, с эльфически холодным отливом радуги, и скользящие краски повторялись в кромках пропускавших свет облаков. Жемчужный и молочный тек и струился по небу этот чудный свет, он тускнел, когда отражался внизу в тумане, он набирал силу и шел на убыль, словно чередуя вдохи с выдохами.
Прежде чем лечь спать — лампа горела снова, — я еще раз бросил взгляд на свой стол с дарами, и, как дети в сочельник берут иные подарки с собой в спальню, а то и в постель, я тоже кое-что прихватил с собой, чтобы подержать в руках и рассмотреть. Это были дары моих внуков: от Сибиллы, младшей, тряпка для пыли, от Зимели маленький рисунок, крестьянский дом со звездным небом над ним, от Кристины две цветные иллюстрации к моему рассказу о волке, смело намалеванная картинка от Эвы, а от ее десятилетнего брата Сильвера написанное на отцовской машинке письмо. Я взял все это с собой в мастерскую, где еще раз прочел письмо Сильвера, оставил все там и поднялся, борясь с тяжелой усталостью, по лестнице в свою спальню. Но я еще долго не мог заснуть, пережитое и увиденное в этот вечер прогоняло сон, и неотступные ряды образов кончались каждый раз письмом моего внука, которое звучало так:
«Дорогой Нонно! Я сейчас хочу написать тебе одну маленькую историю. Она называется „Для Боженьки“. Пауль был набожный мальчик. Он в школе уже много чего слышал о Боженьке. Теперь он захотел тоже что-нибудь ему подарить. Пауль осмотрел все свои игрушки, но ему ничего не понравилось. Вот наступил день рождения Пауля. Он получил много игрушек, среди них талер. Тут он воскликнул: „Талер я подарю Боженьке“. Пауль сказал: „Я выйду в поле, там хорошее место, там Боженька увидит его и возьмет“. Пауль пошел в поле. Придя на поле, Пауль увидел какую-то старушку, которая опиралась на палку. Ему стало грустно, и он отдал ей талер. Пауль сказал: „Вообще-то он был для Боженьки“. Большой привет от Сильвера Гессе».
В тот вечер мне не удалось воскресить воспоминание, которое подсказывал мне рассказ внука. Лишь на другой день оно пришло само собой. Я вспомнил: в детстве, в том же возрасте, в каком был сейчас мой внук, я тоже как-то написал историю, чтобы подарить ее на день рождения своей младшей сестре, это был, кроме нескольких мальчишеских стихотворений, единственный поэтический опыт поры моего детства, который сохранился поныне. Десятки лет я вообще не вспоминал о нем, но несколько лет назад, не помню уж по какому поводу, этот детский опыт вернулся ко мне, вероятно, благодаря одной из сестер. И хотя я помнил его лишь смутно, мне показалось, что у него есть какое-то сходство или родство с историей, которую сочинил для меня больше чем шестьдесят лет спустя мой внук. Но хоть я и точно знал, что эта детская история находится среди моих бумаг, как можно было ее найти? Везде битком набитые ящики, перевязанные папки и кучи писем с надписями, которые уже не соответствовали действительности или стали неудобочитаемы, везде бумага с написанным или напечатанным за годы и десятилетия, хранимая потому, что выбросить не решился, хранимая из пиетета, по добросовестности, от недостатка удали и решительности, из-за переоценки написанного, которое могло бы когда-нибудь послужить «ценным материалом» для каких-нибудь новых работ, хранимая и похороненная так, как хранят одинокие старые дамы в шкафах и на чердаках коробки и коробочки с письмами, засушенными цветами, отрезанными прядями детских волос. Бесконечное множество всякой всячины, даже если сжигаешь центнеры бумаги за год, скапливается вокруг литератора, который редко менял местожительство и достиг почтенного возраста.