— Ты не только осмелилась в моем присутствии спрашивать у этого типа новости о парне, от которого я отрекся, лишив его своего крова, но и позволяешь в лице этого горе-полицейского целовать негодяя, ставшего позором нашей семьи, из-за которого я не могу больше себе позволить пройтись по улице, потому что боюсь, что на меня будут показывать пальцем и зубоскалить! И этот неблагодарный сын, это чудовище, которое заставит покраснеть даже самых закоренелых убийц, не довольствовался тем, что с наслаждением опозорил нас, он позволяет себе еще и оскорблять своего старого отца! Он намекает, что я был причиной твоего несчастья! И если бы я не сдерживался, я бы отправился к твоему Бруно, чтобы плюнуть ему в лицо, а потом задушил бы его своими собственными руками!
Пишеранд, которого гнев Элуа ничуть не испугал, воскликнул:
— Какое счастье, что вы себя сдерживаете!
— Вот именно, господин Пишеранд! Я не хочу стать убийцей того, кто был моим сыном!
— Не говоря уже о том, что он и не позволил бы себя убить.
— Не хотите ли вы сказать, что он сможет поднять руку на своего отца?
— И даже сможет ее опустить!
Маспи Великий так страшно закричал, что вывел Селестину из ее горестных раздумий.
— Ты что, Элуа?
— А вот что! Чем быть убитым своим собственным сыном, я предпочитаю умереть! Все, решено, я умираю!
— Мадам Селестина, будьте так любезны, верните мне мои часы.
Воцарилось молчание. Селестина хотела было возразить, но Элуа оглядел ее таким значительным взглядом, что она опустила голову, засунула руку в карман, вытащила часы и протянула их инспектору, бормоча:
— Извините меня… я как-то не обратила внимания!..
Элуа стал ей выговаривать:
— Стыда у тебя нет, Селестина! У нашего гостя!
И, повернувшись к полицейскому, добавил умиленно:
— Ну просто девчонка, проказница…
— Сразу от старых привычек не избавишься.
Когда они остались одни, Масли Великий со слезами на глазах проговорил:
— Ты так и осталась молодой, моя Селестина…
— И, конечно, из-за этого ты меня обзываешь скорпеной, а ведь раньше называл соловушкой?!
Он притянул ее к себе.
— Я открою тебе секрет, Селестина: в моем возрасте я предпочитаю скорпену.
Такая же сцена нежности почти полностью повторилась у фонтана Лонгшан. И это несмотря на то, что после ухода Фелиси Пимпренетта вполне определенно решила не ходить на свидание с Бруно. Прежде всего потому, что она его больше не любила (неужели такая девушка может влюбиться в полицейского?), а еще потому, что она почти дала слово Ипполиту, который скоро явится к ее родителям, чтобы сделать официальное предложение. И тогда славная начнется кутерьма!
Пимпренетта не поняла, как все произошло, но в одиннадцать часов она появилась у фонтана Лонгшан и бросилась в объятия Бруно, который ее ждал. С этой минуты уже не было больше полицейского Бруно, не было Ипполита, не нужно было никакой кутерьмы, а мадемуазель Адоль оказалась, как и три года назад, рядом с юношей, которого любила, и вновь казалось, что ничто не сможет никогда помешать ее счастью. Освободившись из объятий, они долго рассматривали друг друга. Пимпренетта заметила:
— Ты не изменился…
Он утвердительно кивнул и сказал:
— Ты осталась прежней и как всегда прекрасной!
И они снова обнялись. Проходящая мимо женщина тащила за собой в каждой руке по ребенку. Она обратилась к ним:
— Могли бы сдерживать себя немножечко! Вы полагаете, это подходящее зрелище для детей?
Пимпренетта ответила совсем просто:
— Но ведь мы очень любим друг друга.
Женщина пожала плечами и сочувственно сказала:
— Ах ты, Боже мой! Все мы, женщины, такие! Я тоже раньше верила в любовь и обещания.
Она раздраженно указала на двух малышей и закончила с горечью:
— …И вот что из этого вышло! Да еще плюс стирка, уборка и готовка… Сматывайся, девочка, если у тебя еще осталось хоть немного здравого смысла.
Она больше не настаивала и, бурча себе что-то под нос, продолжала проклинать весь род мужской, а своего мужа в особенности. Но Пимпренетта была слишком счастлива, чтобы допустить, что ее счастье будет похоже на чье-то другое. Когда они с Бруно вдоволь наобнимались и навосхищались, она опросила своим звонким голосом:
— Бруно… Почему ты это сделал?
— Что?
— Как это что, изверг? Ты меня бросил!
— Я? Но ведь это ты…
— Я? О Боже! Вот что приходится выслушивать! Может, это я тебя обесчестила, поступив работать в полицию?