— Так вот… Представьте себе, что утром…
И Маспи Великий рассказал о вторжении корсиканцев. Он с патетическим волнением передал свое потрясение при виде того, как его близким угрожали эти хулиганы (он обошел молчанием свое падение). Его рассказ стал лиричным, когда речь зашла об испытанном им унижении, он прибавил немного, когда дошел до угроз Корсиканца, бурно и горячо описал сцену с пощечиной, вызвал всеобщую жалость, когда рассказывал, как смело выступил против оскорбления, нанесенного Селестине.
Перрина Адоль не сдержалась и воскликнула:
— Да я, я бы с потрохами съела этого Бастелику!
Элуа, не обратив ни малейшего внимания на возглас, заключил:
— Теперь вы знаете все, и я вас спрашиваю: что нам делать?
Все молчали. Фонтан спросил:
— А что ты хочешь, чтобы мы сделали?
— Надо объявить войну Корсиканцу и его банде!
— В нашем-то возрасте?
— Возраст не имеет значения, когда на карту поставлена честь.
Снова молчание, теперь рискнул Двойной Глаз.
— Ты забыл нам сказать, зачем приходил Корсиканец.
Хозяин дома предпочел бы не касаться этого момента.
— Он обвинял меня в том, что я донес на него Пишеранду по делу об убийстве этого Итальянца, найденного в Старой Гавани!
— А это не так?
Этот вопрос был хуже любого оскорбления.
— Что? Как ты смеешь…
— Ну, когда имеешь сына в полиции…
Фонтану пришлось схватить Элуа в охапку, чтобы помешать ему броситься на Двойного Глаза.
— Пусти меня, Доминик! Я заткну ему его слова в глотку, чтоб он задохнулся!
— Ну, Маспи, успокойся! На что это похоже? Вы же закадычные друзья, ты об этом помнишь?
С трудом Элуа удалось успокоиться. Двойной Глаз поднялся.
— Маспи, я сочувствую, но говорю тебе откровенно: твои дела с Корсиканцем меня не касаются… Каждому свое. Я не хочу иметь ничего общего с Салисето и его людьми… Мы не знаем друг друга. И в моем возрасте я не хотел бы заводить с ним знакомства. Пока!
Он ушел в гробовом молчании. Со своего стула Маспи презрительно заявил:
— Если есть кто-нибудь еще, кто думает так же, как он, можете следовать за ним!
Поколебавшись, Шивр стыдливо прошептал:
— Постарайся меня понять, Маспи… Тони — это кусок, который слишком велик для моего рта…
— Пошел вон!
Обжора быстро проскользнул к двери. Маспи горько улыбнулся:
— Вот они, друзья!
Фонтан попытался уладить дело.
— Ты должен попытаться понять, Элуа. Мы не в состоянии бороться против Салисето. Единственное, на что мы можем надеяться, это чтобы он отстал от нас… Плохо придется моей мелкой коммерции, если я с ним свяжусь…
— Прощай, Фонтан!
— Но…
— Прощай, Фонтан!
— Хорошо… Если ты так, я не настаиваю! Ты идешь, Доло?
Иди-Вперед колебался и как побитая собака бросал взгляды на Маспи, но все-таки пошел с Фонтаном-Богачом, который покупал у него все, что он мог тем или иным путем добыть. Повернувшись к Адолям, Маспи Великий широко раскинул руки, демонстрируя свое бессилие.
— А мы-то надеялись на помощь… что, в случае чего, не останемся одни… и вот!.. Трусы!.. Все трусы!
Перрина, дрожа, поднялась:
— Мы остаемся с вами, Дьедонне и я!
Ее муж добавил:
— Тем более что касается Итальянца — это удар ножом, это как раз в духе Салисето, или Бастелика, или Боканьяно!
Маспи Великий взял за руки Дьедонне и Перрину.
— Спасибо… Я буду сражаться один. Самое позднее завтра я найду Корсиканца и мы объяснимся как мужчины. Если я не вернусь, то рассчитываю на вас, не бросайте моих…
Сцена была столь волнующей, что Элуа залился слезами. Его примеру последовала Селестина, затем бабушка, затем Дьедонне. И вскоре плакали все, кроме дедушки и Перрины, которые были другой закалки.
Адоли ушли, Элуа медленно прошел в середину гостиной. Он был подавлен.
Обеспокоенная, Селестина спросила:
— Элуа… это правда, что ты пойдешь к Корсиканцу?
Он неодобрительно посмотрел на нее.
— Ты хочешь послать меня на смерть? Вот уж никогда от тебя этого не ожидал! Сознавайся, тебе не терпится стать вдовой?
— Но ты же сам, вот только что…
— Просто у меня такая манера разговаривать, и хватит с меня твоих вопросов! С чего это тебя так волнует, что я буду делать, а что нет? Впрочем, наша честь пострадала не сегодня! Это случилось, когда твой сын пошел работать в полицию! Да, это и стало позором, настоящим позором нашей семьи!