– А у нас идёт табор, – огрызнулся один из них. – Что, не видите? – Сам он был чëрен, с чёрной бородой и в усах, одетый в красную рубаху, широкие шаровары.
– Да, – ответил оратор, – вижу. И прошу вас: будьте добры, потише.
– Извините, но нет, – откликнулся говорящий. Табор продолжил петь: «Под копытом пыль клубится…» – Разве вы не знаете, что, озвучивая просьбу, нужно быть готовым к обоим вариантам, и "да", и "нет"? – Пел табор хорошо, Юне понравилось бы, ни ожидай она продолжения речи. Она ожидала, именно тут была закрыта проблема. Ожидание не совпало с реальностью. Художник Дхарма посмотрел на неё с интересом, словно прочёл её мысли. Он усмехнулся и неожиданно, через толпу, подмигнул. Прицельно ей.
– Знаем, знаем, – вздохнул он. – Ох уж этот гуманизм, толерантность ко всем и каждому. Чего уж… – махнул рукой, – пойте. Рано или поздно, – обратился к публике, они всё равно пройдут, и мы продолжим. А если нет, если мысль уйдёт, – заключил философски, – значит, она и не стоила того, чтобы её продолжать. Вот они, как мысль. Можно воспринять их с досадой: раз мешают, то они зло. А можно проводить взглядом, как облако, бегущее над горизонтом. Ничто не вечно, кроме вечности в нас самих. – Раздались хлопки, перешедшие в бурные аплодисменты. Старик будто даже не слышал. Он задумался. Из-под ткани, закрывающей его спутников, высунулась рука с оранжевым рукавом. Ткнула в бок. – Да! – воскликнул Дхарма. – Спасибо, но не стоит. Лучшая благодарность для меня – ваше просветление. «Если хочешь в этой жизни ты достичь чего-нибудь, то присядь помедитируй ты хотя бы пять минут», – пропел он на схожий мотив с цыганами. Те почти исчезли из вида, удаляясь в том же направлении, откуда до этого пришли.
Аудитория расселась, кто где, в позе лотоса, глаза позакрывала, пораскрывала, под солнышком, головы. Старик, вместе со всем содержимым своего плаща, подошел к Юне, уже не задумчивый, скорее… восторженный.
– А вот и она, – воскликнул он совсем как Виктор, – наша звездочка, наша артистка! Станций нам, Вьюнок! Станцуй, здесь это можно, здесь все творят, что хотят, что могут! Здесь уже нет страха, нет боли, потому что мы – над умом! Мы вошли в него, исследовали его и вышли за его пределы, не попав в его силки! – Ей пришла ассоциация с тантрой, с тем, кто взлетел, не кончив, то есть оргазмировал без эякуляции. Есть "полёт", который не есть физическое сокращение мышц, оргазм в его чистом виде. – Да-да, – подтвердил старик. – Всё со всем связано. Станцуй нам, Ласточка, – повторил, на сей раз, как Герман. – Покажи нам, что ты такое. – Как Тимур, не смог бы. Тимур был ей, с ней; он от нее не уходил.
Заиграла музыка: скрипки. Снова токката, снова Бах. Музыка была повсюду.
Юна обнаружила на себе летящее платье, нежно-голубое, в один цвет с небом над головой. Медитирующие открыли глаза, глядя внутрь и наружу, с легкой улыбкой. И она начала. Не как она; не как он; не как кто-то: как сам танец. Нога в сторону, рука в сторону, медленно, крадучись, будто бы прощупывая траву, на которой стояла, воздух, что обнимал ее. И закружилась, пошла, позволила танцу охватить её, со всех сторон и изнутри. Она танцевала все партии этого балета, она одна была и героиней, и героем, и злодейкой, и злодеем, и главной, и второстепенной, и умирающим, и убийцей, и рыдающим над телом, над самой смертностью человеческой. Она была, и этого было достаточно, чтобы вечно плодить сюжет. Весь театр был в ней; весь театр был ей. Прыжок, и вниз, прыжок и в круговерть, по полу и по воздуху, аллегро, престо, быстрее, быстрее, пока ни исчезнет. Так разгоняют мысль – пока на её месте ни окажется открытие. Так разгоняют тьму – пока её ни разорвет, и из нее, прямо из её сердцевины – ни брызнет свет. Так она танцевала, одна, на поляне, под солнцем. Одним жестом – целую жизнь. Одним взмахом платья – вихрь истории.