Непрядов угрюмо кивнул, не предвидя для себя ничего хорошего. По его разумению, теперь предстояло ходить по начальству и всем доказывать, что ты не верблюд…
Выйдя из штаба, Непрядов яростно тряхнул головой, отгоняя от себя прочь дурные мысли, роем роившиеся в его голове. Что бы там ни было, но он задание выполнил, как сумел привел свой корабль в базу и при этом живым — здоровым сохранил весь свой экипаж. Чего-нибудь это да стоило, вопреки всем хитросплетениям и тонкостям штабной политики. Ему нечего было скрывать от начальства и было что сказать в свое оправдание, отчего в складывавшейся обстановке он вынужден был поступать именно так, а не иначе. Ведь не секрет, что на берегу всегда находится много умников, которые берутся судить тех грешных, у кого в море что-то случается. Вот и выходит: если не грешить, так и в море не ходить. Только ведь служба моряцкая порой рука об руку с бедой ходит, вынуждая совершать в море такое, что немыслимо было бы сделать на берегу. А потом вдруг оказывается, что иначе и быть не могло, поскольку у моря свои законы, свой вековечный кураж, который с берега никому не понять.
В этот вечер экипажу лодки не устроили полагавшийся в таких случаях торжественный ужин. В матросской столовой не было ни торжественных речей, ни жареных пончиков, на которые любившая поесть матросская братва так рассчитывала, желая поправить свои отощавшие желудки. Чтобы окончательно не испортить своим ребятам вечер, Непрядов отужинал вместе со всем экипажем. Подняв кружку с компотом, поздравил своих моряков с окончанием похода, а после дружного троекратного «ура» всем просто пожелал хорошего аппетита. Матросы догадывались, что происходит нечто неладное, и потому не обижались на своего командира.
Непрядов с теплотой и любовью глядел на своих подчинённых, сидевших за столом по обе руки от него. Ещё недавно они выглядели какими-то изголодавшимися оборванцами, похожими на потерпевших кораблекрушение пиратов. Теперь же это были исполненные собственного достоинства и гордости воины подплава, облачённые в отутюженную форму первого срока, в свежих голубых воротничках и в надраенных до блеска ботинках. Их юные лица всё так же неестественно бледны, со следами ещё не прошедшей усталости. Но сколько было огня в их глазах, нескрываемого восторга и чувства преданности своему командиру. Егор всегда понимал, что он значил для каждого из этих ребят. Они свято верили ему даже на краю бездны, и он всё-таки совершил нечто мыслимое и немыслимое, чтобы оправдать их надежды и укрепить их веру.
Егор ничуть не сомневался, что все они как один снова пошли бы за ним, исполненные убеждённости и доверия, если бы вдруг дали приказ опять далеко и надолго уйти в океан. Измождённые, измученные предыдущим походом, они всё же нашли бы в себе новые силы и отвагу, чтобы снова выстоять и победить. И в этом был, пожалуй, ни кем ещё не разгаданный секрет двужильной стойкости русского матроса, готового исполнить свой долг за гранью немыслимого предела.
На другой день Непрядову сообщили, что по настоянию Широбокова его временно, до выяснения всех обстоятельств похода, отстранили от командования лодкой и вывели в резерв. Егор воспринял эту весть как гром средь бела дня. Он готов был предположить всё, что угодно, только не отстранение от должности. Первым желание было ворваться в кабинет начпо и высказать ему прямо в глаза всё, что он думает о его столь «мудром» решении. Но этого ему не позволил сделать Колбенев. Он перехватил взбешённого Егора буквально на пороге Широбоковского «предбанника» и силой уволок в свой кабинет, подальше от той роковой черты, когда потерявший самообладание дружок уж точно ничего не смог бы доказать в оправдание своих поступков, а лишь навредил бы самому себе. С превеликим трудом Колбенев втолковал Егору, что в его шатком положении не оставалось ничего другого, как ждать и надеяться на благоразумие вышестоящего московского начальства. Ведь могло статься, что от комбрига, который всегда был на стороне Егора, уже мало что зависело. «А дров наломать по горячности или недомыслию, — убеждал Колбенев, — никогда не поздно, дело это нехитрое». Поостыв, Непрядов согласился с доводами Вадима и побрёл домой. Решил плюнуть на все затевавшиеся вокруг него дрязги и хотя бы как следует отоспаться.
Безрадостным было возвращение Непрядова на берег. В свою «холостяцкую» квартиру не хотелось даже заглядывать — настолько всё там представлялось опостылевшим, давно приевшимся и убогим. Никто его там не ждал, да и в бригаде, так получалось, он никому не стал нужен. Но поскольку больше податься было некуда, то поневоле пришлось идти домой.
Егор открыл ключом входную дверь, пнул её ногой. В лицо дохнуло застоявшимся, спёртым воздухом запустения. В прихожей скинул с плеч тяжёлую меховую кожанку, переобулся в тапочки. Кругом всё покрылось пылью, плесенью, но уже не было ни сил, ни желания прибраться. Раньше, по доброте душевной, за квартирой присматривала Регина, да только она по каким-то своим делам давно была в отъезде. Поэтому Егор немного чувствовал себя беспризорником. Решил, что устроит здесь надлежащий аврал как-нибудь потом, когда появится до всего этого охота.
Непрядов повернулся, чтобы закрыть дверь, которая оставалась распахнутой, и здесь его взгляд остановился на почтовом ящике. В нём что-то было. Оживившись, он извлёк оттуда несколько писем, показавшихся бесценным даром судьбы. Тотчас присел к столу, смахнув с него на пол старые газеты. Одно за другим он стал жадно читать эти письма. Дед всё так же витийствовал мыслью и печалился за своего внука, по-прежнему звал его к себе «хоть на денёк, хоть на минутку». Аккуратным ученическим почерком писал Стёпка. И тот же вопрос, от которого щемило сердце: «Папа, когда же ты приедешь?» Только от Кати, как и раньше, не было ни строчки. И чем больше Егор думал о ней, тем сильнее лезли в голову всякие «чёрные мысли». Жена как бы всё время отдалялась от него, а он уже не знал, как этому воспротивиться. Да и нужно ли было искать какое-то сближение, если в нём, похоже, совсем не нуждались?.. Вероятно, у неё складывалась своя, иная жизнь, в которой Егору уже не было места. Собственно, кому он теперь нужен, этот исстрадавшийся мореход-неудачник, потерпевший сокрушительное кораблекрушение в собственной судьбе. Ведь это в море ему чаще везло, а на берегу он оказывался в положении выброшенной на берег рыбы, которая начинала задыхаться. Удача будто отступалась от него, как только он покидал борт лодки.
Но Катя! Как он думал о ней в море, как тосковал, порой не находя себе места. Он ничего не мог поделать с постоянным влечением к ней, которое всегда было выше его сил. А теперь вот оставалось единственное, что согревало душу, так это приветливые, тоскующие о нём слова от деда и от сына. Ради них стоило всё-таки и жить, и драться до конца за свою офицерскую честь, оказавшуюся по подозрением по чьей-то недоброй воле.
Дни, проведенные в резерве, казались более пустыми и бесполезными, чем пребывание на гарнизонной гауптвахте, где Егору однажды приходилось посидеть в бытность свою курсантом. Безысходность и скука буквально выматывали душу. О Непрядове будто все позабыли, точно его в бригаде вообще никогда не существовало. Он мог сутками не ходить на службу, и это никого не трогало. Приезд группы дознавателей из штаба флота по какой-то причине откладывался со дня на день, и этому, казалось, не будет видно конца.
Сперва Егора удручало, что некоторые его сослуживцы с состраданием и жалостью глядят на него при встрече, словно он был неизлечимо болен. А находились и такие, кто вообще перестал с ним здороваться. Впрочем, Непрядов к такому отношению настолько привык, что перестал реагировать на вскользь брошенные на него взгляды. Его уши притерпелись к тем пересудам и слухам, которые постоянно доходили до него. Одни предполагали, что Непрядова, в конечном счёте, понизят в звании и отправят служить в какую-нибудь «дыру». Другие не исключали, что его могут выгнать на гражданку. А иные вообще предрекали, что Непрядова ждёт «суд офицерской чести», если не трибунал, хотя и непонятно, за что именно. Но, как известно, была бы необходимость, а какой-нибудь повод и сам найдётся.