Одиннадцать вечера, «А Хазам». Обвыкшись с ужасающим грохотом возле стойки, Эмили вспоминает отрывок из прошлогоднего обязательного чтения: Многолюдные ночные клубы дают преимущество как шума — трудно подслушать и записать, — так и оправдания, ведь там вы вполне объяснимо можете встретить любое количество людей. Эмили благосклонно танцует с эгоистичным дебилом из коммерческого отдела, в нем по движениям глаз и шуткам невпопад легко распознается возможный неумеха (то-то: не такой уж незрелый мотивационный анализ, сердечно благодарю вас), живо напоминающим ей (когда она видит, как он потеет под дымящимися прожекторами) футболиста из студенческой команды/подающего надежды барабанщика, который быстренько освободил Эмили от ее девического бремени осенью на втором курсе в Небраске.
Она мягко отвергает приглашение дебила пойти прогуляться, детка, ссылаясь на печальную Джулию, свою заботу и оправдание своего пребывания наверху на диванчике. Она наблюдает, как без-Кэлвиновая Джулия болтает с козлобородым американским пиарщиком, сама тем временем в одиночку принимая на себя очередной час кэлвиномики. Потом, около полуночи, за девять часов до того, как самолет отца должен приземлиться в аэропорту Ферихедь, она поднимается, страшась маячащих впереди новых перелицовок Кэлвина, которые неизбежно возобновятся в бунгало, как вдруг:
— Ага, наконец, фермерская дочь здесь! Ты слишком редко сюда ходишь.
— Редко?
— С тех пор, как мы познакомились, я все надеюсь с тобой пересечься.
— Со мной?
— Что ты пьешь?
— Зачем со мной пересекаться?
— Потому что я о тебе думаю. Ты меня озадачиваешь.
— Я? Вот потеха. Я никого не озадачиваю.
— Ладно, отлично. Знаешь, это должно быть весело, потому что я вижу, когда ты врешь. Так что ты будешь пить?
— Мои подруги как раз уходят.
— Отлично. Хочешь пойти с ними или хочешь поговорить со мной?
Джулии ничуть не возражают, увидимся позже, и два часа проходят в необъяснимо прекрасном разговоре, ни разу не приблизившемся ни к работе, ни к чему тревожному. Даже лучше, чем быть внимательно выслушанной (что уже радость сейчас, после недель Эда и околокэлвинского трепа и внимания сегодняшнего дебила и его братьев по разуму) — наслаждаться пряным рагу жалоб, волнений, самоосуждений, самолюбований и самокопаний и внезапных непринужденных комплиментов тем чертам, которых никто и никогда не замечал в Эмили. Вот таким и должен быть комплимент, думает она, и глаза ее почти затуманиваются: совершенно немотивированным.
Час ночи. Поодаль от шумной площади (новые очереди фейерверков для Святого Иштвана) внезапно проглоченная волшебством темных и ветхих Пештскихулиц Эмили готова сделать все, только чтобы разговор продолжался, но в ее стараниях нет нужды: разговор потренькивает на собственной внутренней энергии.
— Но как ты стала собой? — спрашивает Эмили, она хочет это знать больше, чем все остальное на свете, до того загипнотизированная неровно сформированной личностью девушки, которая, кажется, не имеет понятия ни о каких функциональных требованиях, но целиком представляет собой чисто декоративное бесстыдное выражение того, что любой правильно мыслящий человек может назвать только себялюбием. Но в этом единственном случае себялюбие неожиданно оказалось — никакое другое слово не подойдет, — привлекательным. — Ты вся такая… Пожалуй, я никогда не встречала никого похожего на тебя.
— Ну так это потому, что в Небраску нас обычно не пускают.
— Ой, пожалуйста, ну пожалуйста, давай не будем про Небраску.
— А вот нет, будем. Категорически будем про Небраску. Если Небраска настолько тебя смущает, нам непременно нужно поговорить о Небраске. Небраска, Небраска, Небраска.
— Завтра ко мне приезжает отец.
— Это хорошо или плохо? Потому что если бы приехал мой, я попросила бы тебя украсть из посольства револьвер.
Два часа ночи, слишком устала, чтобы дальше бродить кругами. Маленький темный кафе-бар шириной всего в два столика. Три узкие деревянные ступеньки в заднее помещение, за драпировкой — крохотная комнатка, освещенная лампами в зеленых абажурах, сидеть можно только на бархатных банкетках, так что они садятся рядом, тесно прижимаясь друг к другу, когда тянутся за грушевым бренди на малюсеньком резном столе. (Лучше всего избегать тихих уединенных заведений, поскольку там легко вести наблюдение, как визуальное, так и акустическое, и ваше присутствие там нельзя оправдать, если нет очевидного объяснения встрече.)