– Апельсин после обеда, – строго сказала Женя. – Ты ещё яблоко не доела.
Алиса вздохнула и прислонилась к Эркину, положив голову на его плечо.
– Ладно, Эрик. Я потерплю.
Женя рассмеялась. Улыбнулся и Эркин.
– Женя, если сегодня получим маршрутку, то завтра поедем.
– Да, конечно, – кивнула Женя. – Конечно, Эркин, ты узнал?
– Да, – Эркин снова улыбнулся. – Обещали сделать к молоку. Прямо до Загорья. Мы успеем собраться?
– Ну конечно, – Женя оборвала нитку и сняла чулок с кулака. – А как у Тима?
Эркин вздохнул.
– Он на неделю задержится.
Женя понимающе кивнула. Дим и Катя ухитрились простудиться, и теперь, пока они не выздоровеют, Тим с места не стронется. Куда ж ехать с больными?
– Ну, ничего, – утешающее сказала Женя. – Догонит.
– Вещи… сейчас заберём?
– Нет, – качнула головой Женя. – После ужина. Если завтра с утра уедем, то после ужина надо. Всё соберём, уложим.
Алиса молча и очень внимательно слушала их, хотя такой разговор был не первым. Но она тоже любила слушать, как ни поедут и как будут жить. Алисе, в общем, нравилась жизнь в лагере, но поехать в поезде и смотреть в окошко… нет, это тоже очень интересно и хорошо.
– Как там на дворе? – спросила Женя.
– Льёт и сыплет, – ответил Эркин. – Зима.
– Не зима, а издевательство, – вздохнула Женя.
Эркин согласно кивнул. Если бы не Нюся, он бы сел рядом с Женей, но ему и так было хорошо. Женя отложила зашитые чулки и взяла его рубашку. Придирчиво оглядела воротничок и пуговицы, подняла на Эркина глаза.
– Да, – кивнул Эркин. – В ней и поеду.
– Ты в баню сегодня пойдёшь?
– Да, хотел. А что?
– Возьми мой талон, мы не пойдём. Боюсь, Алиска застудится, – объяснила Женя. – Тогда застрянем.
– Хорошо, – Эркин чуть подвинулся, чтобы Алисе было удобнее.
Ему было так хорошо, так спокойно. Даже взгляд Нюси, то и дело задевавший его, не тревожил. А ведь он уже вот так держал Алису на коленях. У костра в Джексонвилле. Да, Чолли прав, ребёнок на твоих руках… это пережить надо…
…Вчера они долго трепались у пожарки. Чолли из-за чего-то завёлся, ну да, Стёпка Ухарь – странное прозвище, уши у мужика обычные – стал рассказывать, как гулял-погуливал, девок брюхатил, и ни одна не захомутала, свободен он… И Чолли сорвался.
– Это не свобода, а…! – он крепко выругался. – Ничего нет дороже детей! Дети – это свобода!
То ли Чолли русских слов не хватило, то ли… Стёпка Чолли забил, на смех выставил, а потом они как-то отделились, ушли к дальней пожарке, и Чолли заговорил:
– Сволочь он, дурак. Свобода… да гори она огнём, свобода такая, сволочь, такое слово поганит. Мне тринадцать было, меня из резервации увезли, длинный, работать может. Ну, и пошёл. Ты ж знаешь, коли перепродадут, срок заново мотаешь. Мне всё по хрену было. Паши – не паши, а срока не закончишь. Главное – не попадайся. Сколько я хозяев поменял… – Чолли выругался, – И купил он меня, мне уж… да, восемнадцать, а может, и больше, сволочь, гад белёсый, морда гладкая, глаза холодные. Я не чухнулся сначала, а он… подловил он меня, гад. Нет, понимаешь, ни в жратве, не в одежде особо не прижимал. Ну, в рабском само собой, но не голым, штаны, рубашка, сапоги, куртка с шапкой, даже портянки… ну, всё дал. Кашу с хлебом и кофе я получу. И спать… у него и рабы были, и батраки из угнанных, надзиратели, само собой, ну, и я. Так рабов в барак, у батраков… ну, как здесь, только похуже, а меня в отдельную каморку на ночь, под засов. Ничего так? Можно жить?
Эркин медленно кивнул.
– Где я был, там отработочных в рабском бараке держали.
– Во! Ну что, я и жил себе. Весной меня купили, лето отпахал, а осенью… у него кабинет был, позвал он меня, поставил и стал… костяшками на счётах щёлкать. Сколько я, понимаешь, отработать должен, и сколько он мне насчитывает. Этот день я плохо, вишь ли, работал, так этот день не в счёт. Это я куртку порвал – день долой. Это я два пайка выжрал – тоже день долой. И пошёл, и пошёл… – Чолли разразился отчаянной бранью. – Нет, всё видит, гад, всё знает, всё помнит. Я-то, дурак, радовался, что к доброму попал, плетей за всё лето, считай, ни разу не получил, ну, оплеухи не в счёт, да и не распускал он рук особо. Для этого надзирателей держал, ну и… ещё по-всякому. Он, гад, сволочуга, и говорит мне. Три года, дескать, это тысяча сто дней, отработаешь – отпущу, а за лето насчитал мне… семнадцать дней.
Эркин присвистнул.
– Ни хрена себе! Это как же так?
– А вот так! Он ведь ни плетью, ни кулаком меня не трогал. Он жратву, одежду, сон, мою, вишь ли, непочтительность, да всё в дни переводил и вычитал. Тысяча сто дней и по двадцать четыре часа в день, это сколько, а?