— Ей нужен врач, — сказал он.
— Нет! — Я не представляла, что она наговорит, какой вывод сделает врач, что случится дальше.
Я сбавила тон. — Мы справимся сами. У нее шок. Нужно, чтобы она поела. Потом нужно уложить ее в постель.
Мать пошевелилась. Подняла руку, посмотрела на запястье, испачканное кровью, которая, подсохнув, по цвету напоминала отсыревшую ржавчину.
— О, — произнесла мать. — Порезалась. — И начала слизывать кровь.
— Ты можешь соорудить что-нибудь поесть? — спросила я Криса.
— Я не знала, что ты был там, — прошептала мать. Крис посмотрел на нее, Хотел было ответить.
— Завтрак, — торопливо проговорила я. — Овсянка. Чай. Все что угодно. Крис, прошу тебя. Ей нужно поесть.
— Я не знала, — сказала мать.
— Что она…
— Крис! Ради бога. Я не могу спуститься в кухню. Он кивнул и оставил нас.
Я села рядом с матерью, одной рукой держась за ходунок, чтобы чувствовать под пальцами что-то прочное и неизменное.
— Ты была в Кенте в среду вечером? — тихо спросила я.
— Я не знала, что ты был там, Кен. Я не знала. — Из уголков глаз потекли слезы.
— Ты устроила пожар? Она поднесла кулак ко рту.
— Зачем? — прошептала я. — Зачем ты это сделала?
— Все для меня. Мое сердце. Мой разум. Ничто не повредит тебе. Ничто. Никто. — Она прикусила указательный палец и заплакала.
Я накрыла ее кулак ладонью.
— Мама, — произнесла я и попыталась вынуть палец у нее изо рта, но она оказалась гораздо сильнее, чем это можно было вообразить.
Снова зазвонил телефон и внезапно замолчал, почему я решила, что Крис снял трубку на кухне. Журналистов он отошьет. Тут нам бояться нечего. Но, наблюдая за матерью, я осознала, что не звонков журналистов я боюсь. Я боюсь полиции.
Я попыталась успокоить ее; я гладила ее по голове и приговаривала:
— Мы все обдумаем. С тобой ничего не случится.
Вернувшись с подносом, Крис отнес его в столовую. Я слышала позвякивание расставляемых тарелок и приборов. После чего Крис снова появился в комнате; он обнял мать за плечи и помог ей подняться со словами:
— Миссис Уайтлоу, я приготовил яичницу-болтунью.
Она повисла на его руке, другую же положила ему на плечо. Внимательно рассмотрела лицо Криса, словно запоминая.
— Что она с тобой сделала, — проговорила она. — Сколько боли причинила. А если не тебе, то мне. Я не могла этого выносить, дорогой. Ты больше не должен был страдать в ее руках. Ты понимаешь?
Я чувствовала, что Крис смотрит на меня, но, отвернувшись, сосредоточила свои усилия на том, чтобы подняться с диванчика и разместиться в ходунках, защищавших меня с трех сторон. Мы перебрались в столовую, сели по обе стороны от матери. Крис вложил ей в руку вилку, я придвинула тарелку.
— Я не могу, — всхлипнула она.
— Пожалуйста, поешьте немного, — сказал Крис. — Вам понадобятся силы.
Она со стуком уронила вилку на тарелку.
— Ты сказал, что летишь в Грецию. Позволь мне сделать это для тебя, милый Кен. Я обдумала. Позволь мне решить эту проблему.
— Мама, — быстро перебила я. — Тебе нужно поесть. Тебе же придется общаться с людьми. С журналистами. Полицейскими. Страховыми агентами… — Я опустила глаза. Коттедж. Страховка. Что она наделала? Зачем? Боже, какой ужас. — Не разговаривай, а то еда остынет. Сначала поешь, мама.
Крис подцепил на вилку кусок яичницы и подал вилку матери. Она начала есть. Движения у нее были медлительные, как будто она долго обдумывала каждое из них, прежде чем совершить.
Когда мать поела, мы отвели ее назад в малую гостиную. Я сказала Крису, где лежат одеяла и подушки, и мы соорудили для нее постель на честерфилдском диване. Пока мы трудились, зазвонил телефон. Крис снял трубку, послушал, ответил: «Боюсь, ее нет», и положил трубку рядом с аппаратом. Я нашла брошенный мною крикетный мяч и, когда мать легла и Крис укрыл ее, подала ей мяч. Зажав его подбородком, она начала говорить, но я прервала ее:
— Отдыхай, а я посижу рядом.
Она закрыла глаза, и мне оставалось только гадать, сколько часов она провела без сна.
Крис уехал, я осталась. Я смотрела на мать и под бой дедовских часов отсчитывала четверти часа. Солнце медленно передвигало по комнате тени. Я пыталась сообразить, что делать.
Должно быть, ей понадобились деньги по страховке. Я перебрала все причины — от помощи семье Кена, рака и, соответственно, дорогостоящего лечения, до шантажа. Но я не могла придумать, что делать дальше, потому что не знала, что случилось. Начала сказываться бессонница предыдущих ночей. Я не могла принять никакого решения. Не могла планировать. Думать. Я уснула.
Когда я проснулась, наступил вечер. Я подняла голову и сморщилась — от неудобного положения на диванчике затекла шея. Я посмотрела на соседний диван. Матери не было. В голове сразу прояснилось. Где она? Почему? Что она сделала? Не могла же она на самом деле…
— Ты хорошо поспала, дорогая. — Я повернула голову к двери.
Она приняла ванну. Надела длинный черный блузон и такие же брюки. Накрасила губы. Привела в порядок волосы. Заклеила порез пластырем.
— Есть хочешь? — спросила она.
Я покачала головой. Она подошла к честерфилду и свернула одеяла, которыми мы ее накрывали. Аккуратно разгладила и сложила стопкой. Сложила квадратиком запачканную кровью салфетку. Положила ее поверх одеял, по центру. Затем села в точности туда, где сидела ранним утром в четверг, в угол честерфилда — на самое близкое к моему диванчику место.
Посмотрела на меня твердым взглядом и сказала:
— Я в твоих руках, Оливия.
И я поняла, что наконец-то власть перешла ко мне.
Странное чувство. Никакой радости осознание этого мне не принесло, только ужас, страх и ответственность. Ничего этого мне не хотелось, особенно последнего.
— Скажи хотя бы зачем? — попросила я. — Мне нужно понять.
Она на мгновение отвела глаза.
— Какая ирония, — произнесла она.
—Что?
— Только подумать, что после всех мучений, которые мы друг другу причинили за эти годы, в конце наших с тобой жизней все свелось к потребности друг в друге.
Она смотрела на меня не мигая. Выражение ее лица не изменилось. Она выглядела абсолютно спокойной, не смирившейся, но готовой.
— Все свелось к гибели человека, — сказала я. — И если уж говорить о потребностях, то раньше всего мы ощутим потребности полиции. Ей потребуются ответы. Что ты собираешься им сказать?
— Оказалось, что мы нужны друг другу, — сказала она. — Ты и я, Оливия. Вот так обстоят дела. В конечно счете.
Я чувствовала себя под ее взглядом, как кролик перед удавом за мгновение до того, как стать его ужином. Мать заговорила снова. Ее голос звучал спокойно.
— Если бы тебя не было здесь, когда я вернулась домой, если бы я не узнала о твоей… — Она умолкла, видимо, подбирая эвфемизм. ~— Если бы я не увидела, в каком ты состоянии… что болезнь делает с тобой и что сделает дальше… я бы лишила себя жизни. Я бы сделала это без малейшего колебания в пятницу вечером, когда мне сообщили, что в коттедже умер Кен. У меня была бритва. Я набрала ванну, чтобы легче шла кровь. Я сидела в воде с лезвием у запястья. Но я не смогла. Потому что бросить тебя сейчас, заставить встретить жуткую смерть без моей, хотя бы самой незначительной, помощи… — Она покачала головой. — Как же, наверное, боги смеются над нами, Оливия. Столько лет я хотела, чтобы моя дочь вернулась домой.
— И я вернулась, — сказала я.
—Да.
Я провела ладонью по старой бархатной обивке, чувствуя, как топорщится и разглаживается потертый ворс.
— Извини за выбранное мною время, — сказала я. — Боже, как же я все испортила.
Мать не ответила. Она как будто бы ждала чего-то еще. Она сидела совершенно неподвижно в умирающем свете дня и наблюдала, как я формулирую вопрос и собираюсь с силами задать его снова.
— Зачем? Мама, зачем ты это сделала? Тебе… тебе нужны были деньги или что? Ты думала о страховке за коттедж?