Хотелось домой. До слез, до жгучей боли в сердце хотелось домой.
Дилан, бежавший до дома как никогда в жизни, взлетел на второй этаж, но перед дверью резко остановился — в воздухе, который он так жадно хватал ртом, витал острый запах лекарств.
«С папой беда».
Записку он получил после первого занятия, и в прыгающих, дрожащих буквах едва узнал аккуратный почерк сестры. Ничего никому не объяснив и даже не одевшись, он сорвался домой.
Почему Кэсси не написала точнее? Что за беда⁈ Дилан отгонял мысли о непоправимом — такое просто не могло случиться с его отцом! — но пятна, расплывшиеся на мятой бумажке, были слишком похожи на следы слез. Шайсе!
Ударяя по мерзлому кому в груди, Дилан прохрипел:
— Все хорошо… Все хорошо, провались оно в пески!
Странная присказка Вэлэри немного помогла, и Дилан наконец рванул дверь на себя. Из квартиры прямо на него вывалилась Кэсси. Испуганно ойкнув, она вскинула опухшие красные глаза и всхлипнула.
Схватив сестру за плечи, Дилан вгляделся в ее бледное лицо:
— Кэсси, что с отцом?
Кэсси пошевелила искусанными губами, потом сипло выдавила:
— Груз сорвался прямо на папу…
Недоговорив, она вдруг безудержно разрыдалась.
Дилан прижал сестру к себе, чувствуя, как передается ему дрожь ее напряженного тела. Сцепив зубы, длинно выдохнул. Проклятье! Два года назад сорвавшимся грузом задавило их соседа. Насмерть…
— Ну и? — не выдержав, он встряхнул сестру.
Кэсси на мгновенье замерла, а потом обмякла и глухо произнесла:
— Дилан, папа больше не сможет ходить… Никогда не сможет…
Оставив сестру, Дилан зашел в квартиру. Здесь было тихо и еще сильней пахло лекарствами.
На пороге родительской спальни бесшумно появилась мать. Бледная, осунувшаяся. Выбившиеся из косы седые прядки, и непривычно растерянный взгляд придали ей странное сходство с безумной, впавшей в детство, старухой, жившей на конце их улицы.
Мать молча посторонилась, пропуская Дилана в комнату.
Отец лежал на спине, укрытый одеялом по самый подбородок, и, судя по мерно вздымающейся груди и закрытым глазам, просто спал. Только сероватая кожа лица и ввалившиеся щеки выдавали, что он не здоров.
— Что с ним? — вполголоса спросил Дилан.
Мать не ответила, глазами указала в сторону кухни. Они вышли, плотно прикрыв дверь.
Целую минуту мать неподвижно сидела за столом, уставясь пустым взглядом на свои красные огрубелые руки, потом тяжело вздохнула и заговорила:
— Его привезли с ночной смены уже без ран. Только одежда в крови… Целитель, которого оплатила гильдия и который залечил раны, тоже приехал. Сказал, что позвоночник сломан в двух местах, но руками и головой отец сможет двигать… Радость-то какая, правда? — она горько усмехнулась.
— Погоди… — Дилан нахмурился. — Но ведь это всего лишь переломы. Целители и не такое могут!
— Могут, конечно… Но только за деньги! — Безжизненный голос матери вдруг зазвенел от злости. — Твари! Почему боги одарили таких тварей? Знаешь, сколько запросил за лечение спины этот мерзкий белоручка? Тысячу золотых, Дилан! Целую тысячу!
Дилан окаменел. Мать что-то путает, преувеличивает. Тысячу… Где они возьмут столько?
— За деньгами? — спросил дед вместо приветствия. Он даже не поднял голову от газеты, которую читал перед приходом Маркуса.
Не торопясь отвечать, Маркус сел в кресло рядом и оглядел библиотеку. Еще не так давно здесь, среди массивных стеллажей, заполненных книгами, он проводил долгие часы.
Казалось, с тех пор прошли годы.
— Светлого утра, дед. — Взяв со столика книгу, Маркус наугад открыл и прочитал: — Сорвав цветы, лишив корней и пищи, как жалок их даритель! Как он нелеп, желая долгой жизни, и как наивно глуп, клянясь в любви навек… Верно подмечено, согласен? — Дед промолчал, и Маркус положил книгу на место. — Мне только на поместье.
Раздраженно зашелестев газетой, дед перевернул страницу.
— Без разницы, на поместье или для лечения мнимых болезней твоей матери, условия ты знаешь: помолвка и возвращение.
— Я же не доступ к семейному фонду прошу! Всего лишь двадцать тысяч.
Дед словно не слышал, тогда Маркус неожиданно для себя предложил:
— Могу отрастить волосы.
Дед вскинул изумленный взгляд:
— Торгуешься?
— А ты разве нет? Требуешь, чтобы я продал всего себя, но удивляешься, когда я предлагаю лишь часть.
— То есть ты оценил свою косу⁈ В двадцать тысяч⁈
Дед, видимо, надеялся, что ослышался или не правильно понял, но Маркус лишь молча дернул плечом.