«Первый» привычно зарычал. Он издавал горлом звуки, очень отдаленно похожие на речь, и назвать их иначе как рычанием было невозможно. Но «тридцать пятого» такой ерундой было не остановить.
– Давай, только не торопись, – велел он. – Р? Рррр? Р?… а дальше?… Р, и? Ри? Ринг? Риск? Рик… Рико? Рико!
«Двадцать второй» флегматично и бесцеремонно повернул Рико к себе за плечо, и внимательно рассмотрел, будто впервые увидев. Задумчиво закусил губу, будто раздумывая над сложнейшим вопросом мироздания, а после тяжело вздохнул и ничего не сказал.
– Что ты там вздыхаешь?.. – тут же вцепился в него товарищ. – Говори!
– Тебе это все равно ничего не скажет.
– И что? Я хочу знать!
– Зачем тебе знать то, что ты не сможешь использовать?.. – удивился тот.
– Потому что я хочу знать, – повторил «тридцать пятый» свой исчерпывающий аргумент. – Ну?
– Мне кажется, у него сенильная деменция. Ну что, тебе стало легче?
– Да.
– Ты знаешь, что такое деменция?
– Понятия не имею. И второе слово тоже, можешь не спрашивать.
– Ну, тогда зачем?
– Затем, что ты знаешь. И мне спокойнее знать, что хоть кто-то тут понимает, что происходит. И я могу в любой момент у него спросить.
========== Часть 3 ==========
«Двадцать второй» тщательно обдумал это заявление. С одной стороны слышать нечто подобное было почти что лестно. Он никогда не ценил приобретенные знания, потому как другие их не ценили, и еще потому, что практически не было возможностей для использования их на практике. Он набивал свою память новыми и новыми данными просто чтобы чем-то занять свой ум, и не слоняться по пустым и холодным заброшенным углам здания без дела. Но с другой стороны то, о чем говорил «тридцать пятый», налагало ответственность. И немалую. «Двадцать второй» вдруг впервые почувствовал себя в ответе за кого-то, кроме себя – за этого раскомандовавшегося маломерка, едва достающего макушкой ему до плеча, и за этого невменяемого полудурка, ведущего себя как трехлетняя атомная бомба…
– Да оставь ты в покое тараканов!.. – вывел его из раздумий новый вопль. – У тебя и так черте-что, а ты жрешь всякую дрянь! Хочешь, чтобы этот умник откопал у тебя еще десяток непроизносимых болячек? Вот, то-то же!..
«Двадцать второй» поспешил поднять книгу, чтобы спрятать лицо. Он уже знал, что не откажется от того, что «тридцать пятый» только что озвучивал. Никогда.
***
Холодно было настолько, что замерзали сопли в носу. Печки не хватало. Печка была как остров жизни в белом океане небытия. Чуть ли не каждую неделю из их комнаты кого-то выносили на рогоже на задний двор – окоченевшие тела, застывшие в неудобных позах. Они думали, что теперь чужая еда достанется оставшимся, но еды больше не становилось. Даже, кажется, наоборот. «Двадцать второй» находил вообще бессмысленным утром вылезать наружу – ради пары ложек подсоленной чуть теплой воды?.. Лучше остаться в облюбованном месте.
Он не читал, потому что чтобы читать, нужны силы. Он лежал, то засыпая, то просыпаясь, будто качаясь на волнах, и медленно переставая ощущать свое тело. Не было боли – все ощущения были притуплены, словно обморожены. Он не хотел уже ни есть, ни согреться – только чтобы все это уже, наконец, окончилось. Хоть чем-нибудь.
Но его не оставляли в покое – приносили миску, заставляли сесть, превозмогая слабость в ватном теле, и он вяло, не чувствуя вкуса, хлебал оттуда, а после валился обратно и засыпал, чувствуя жжение внутри. Сам он знал, что недоедает, но знал из все тех же книг, сравнивая – там люди ели чаще и больше. И, судя по описаниям, не были так худы, чтобы кости выпирали, натягивая кожу. Шкипер, «тридцать пятый» в их сокращающемся списке, после отвоевания места у печки, больше не пытался бодаться с другими, так как «двадцать второй», пользуясь данной ему привилегией разжевывать все для этих упрямых голов, доходчиво донес до него соображение относительно безопасности. Если он будет слишком назойлив, то утром не проснется – и никто не докажет, что его задушили ночью, даже он, «двадцать второй», спящий совсем рядом.
– Ты ведь почти ничего не весишь, – ужаснулся «тридцать пятый» как-то утром. Он тогда все пытался растормошить товарища, а тот лежал, будто в тумане и не хотел шевелиться.
Был разгар зимы, холодный воздух гулял по комнате, но ему было тепло и хорошо и хотелось, чтобы его оставили в покое и никогда больше не трогали. Тогда его в очередной раз заставили напиться жижи из миски, и он шевелился слабо, не успевая глотать, чувствуя щекочущие струйки на подбородке и шее. А потом, когда в глазах прояснилось, ему велели выгрести ложкой гущу. И он ковырял ее, эту размокшую гущу, борясь с туманом в глазах и шумом в ушах, пытаясь всеми силами остаться в «здесь и сейчас», не упасть, не уснуть снова. Пытка это была неимоверная: миска все никак не пустела, ложка наливалась свинцом с каждой минутой все больше, глаза смыкались сами собой, двигаться в плотном, густом тумане, что заполнял теперь его мир, было непосильно сложно. Его мутило от воды в миске, и солоноватая юшка шла носом, тело били спазмы, а он едва соображал, что это, и что все происходит именно с ним. Затем мир милосердно гас, и оставалась лишь темнота, в которой не было ничего.
А потом ему под нос сунули что-то постороннее. «Рыба», – равнодушно и отстраненно отметил «двадцать второй», тупо глядя перед собой и не предпринимая никаких действий. «Рыба».
Рыба оказалась совсем не такой, как о ней писали в книгах.
Обнюхав ее недоверчиво, и поковыряв пальцем в пустой глазнице, он поднял непонимающий взгляд, и «тридцать пятый» кивнул ему одобряюще.
– Давай-давай! – велел он. – Ешь. Ты такой длинный и тощий, что непонятно, есть ты или нет тебя… Ешь!
«Двадцать второй» снова поглядел на подарок. Рыбную голову ему принес «первый».
Он отобрал эту голову. «Двадцать второй» не знал у кого, и даже не прислушивался к шуму, находясь в своем углу. Он напряг память.
…Перед ним маячил с обычной своей полубезумной улыбкой их новый товарищ, держа руки за спиной, словно пряча там что-то. «Двадцать второй» смутно помнил, как его сажают, подхватив подмышки.
А потом ему дали голову. Самую настоящую рыбную голову, треугольную, вонючую и неизведанную.
На вкус она была как помойка с солью.
– Спасибо…
Ему никто прежде никогда ничего не дарил.
Он не знал, как себя вести, что сказать, или что сделать. И «первый» стоял рядом, пока он ел – наблюдал и не позволял подойти еще кому-нибудь. Например, тому, чья была эта еда изначально. За еду всегда дрались, а сейчас и подавно, и дело могло кончиться не безобидными выбитыми зубами или вывихами. Драться за еду сейчас означало нажить себе непримиримых врагов.
Но кое-кому эти соображения, кажется, были до лампочки – хотя «двадцать второй» никогда не понимал, что это за лампочка такая, и почему до нее что-то должно быть вообще.
Но ведь когда «двадцать второй» пояснял тонкости местных традиций, этот самый кое-кто выслушал, кивая, будто и правда все понял… А потом пошел и отнял рыбную голову, чтобы покормить другого человека. «Двадцать второй» отлично знал, как «первый» недовольно шипит, когда ночью притискивает его к себе, и острые кости впиваются в тело. Наверное, потому и принял такое решение. Вообразить себе какую-то еще мотивацию «двадцать второй» был не в состоянии.
***
Его не поймали только потому что своевременно вмешались двое других.