Еще раз загремело, все кругом притихло, и враз майский дождь широко пустил над землей сизовато-синюю сетку.
Самойленко вскочил на коня и поехал к своей бригаде, а Бессмертный и Заднепровский спустились к ставку, над которым упорно вытанцовывал дождь.
— Сколько за эти дни прибыло воды, — удивился Григорий Стратонович.
Они перешли плотину, прислонились к развесистой, с выбитым сердцем вербе. Оглядываясь кругом, Марко увидел, как над самой водой пролетели два кулика-травника, в клювах они держали сухие стебли травы. Вот птицы припали к воде и через минутку с жалобным попискиванием отлетели в сторону.
Не этих ли птиц он встретил на снегу, когда возвращался домой? Травники, уже одетые в весенние одежды, поблескивающие белыми зеркальцами на крыльях, снова со стеблями спустились к воде и снова в тревоге подались на луг. Почему они так беспокоились?
Марко, крадучись, осторожно пошел по-над берегом. И то, что он увидел, взволновало и поразило его. Прямо на траве лежало вымощенное из сена невысокое гнездышко, а в нем крестиком прислонялись четыре светло-охристых пасхальных яйца. Вода уже подбиралась к ним, и маленькие птицы напрасно старались стеблями сена поднять вверх, защитить от волны свое непрочное гнездышко, своих будущих детей. Еще плеснет вода раз-другой и заберет с собой и гнездо, и пасхальные яйца.
Вот травники увидели нового врага — человека, выпустили из клювов стебли и затужили беспомощной птичьей тоской. Марко для чего-то шикнул на них, достал нож, не касаясь гнезда, вырезал вокруг него землю, вынул ее и перенес на более высокое место, куда не дойдет вода. Здесь, между кочками осоки, он и примостил гнездо, не зная, вернутся к нему птицы или нет.
Мокрый, обрызганный, он обеспокоенно пошел к вербе, с которой гром выбивал последнюю муку истлевшей сердцевины.
Возле нее улыбался к нему учитель, который видел все приключение с птицами и их гнездышком.
— Хорошо, Марко Трофимович, что вы есть на свете, — крепко сжал в объятиях мужчину.
— Чудаки мы с вами оба, — неловко сказал Марко. — Нашли, о чем беспокоиться! А все-таки приятно было бы, если бы птицы не бросили гнездо.
Они сели под вербой на корточки, присматриваясь к тому месту, куда Марко перенес гнездышко. И вот над ним, попискивая, появились птицы, покружили, помахали белыми зеркальцами и упали вниз, снова взлетели и снова опустились.
А над всем широким миром, над заштрихованными лесами, над первой прозеленью полей, над повеселевшими луговинами, над пригнутыми вербами, над притихшими птицами, над венчиками цвета и над двумя простыми и добрыми людьми дымился надежный дождь.
XXXVI
На краю прогнутого вечернего неба, врезаясь в зрительную мглу, до сих пор трудится старый сгорбленный ветряк; в очертаниях его есть упрямство упорного работящего человека, и жизнь его тоже похожа на жизнь человека. И хоть ветряная мельница имеет каменную душу, но каким она берется теплом, когда мелет тебе, человече, муку на хлеб. А если стынет человеческая кровь от бесхлебья, то леденеет и душа ветряной мельницы. И стоит она тогда на юру, как крест, поставленный на упокой всего села.
Марко тихо идет притихшими полями, присматриваясь к работе единственного теперь, не скошенного войной ветряка: между его размашистыми раненными крыльями то и дело вырастают пушистые, отбеленные луной облака и, кажется, перемалываются на муку. Ну да, если бы столько муки вытряс мучник, то Марко не сушил бы голову, чем помочь людям. А то за мешок какого-то зерна, продымленного войной, то старцем обиваешь пороги всех учреждений, то хитришь и выкручиваешься, словно цыган на ярмарке. Но война и этому научит. Хотя, какая же война, будь ты трижды и навеки проклята! Скрутили же, отвернули голову ей, костистой, а она еще везде дает о себе знать: не отходит от жизни, как ворон от крови. Уже не в силах убить или пеплом развеять человека, когда он трудится, врывается с убийствами в его сны. Теперь и добрых снов стало маловато, как и хлеба.
Марко в задумчивости погладил ржаные колоски, и они осыпали на его руку свой тихий трепет и ту добрую отяжелевшую росу, из которой будет вязаться зерно. И как раз в эту минуту от далекого, невидимого за вербами мостика унылым вздохом прибилась девичья песня. Или она вся, или ее основа была соткана из невидимых слез, потому что осыпались они на душу, как роса на землю. Казалось, это была даже не песня, а сама женская скорбь, которая всюду искала и нигде не могла найти свою судьбу.