— Черноволенко? — в хмурой задумчивости прикрыл тонкими веками глаза.
— Черноволенко. Ох, и упорно же допрашивал он меня, с огоньком. Непременно хотел прицепить мне ярлык врага народа. После первых допросов он уже не говорил со мной, а визжал, ворчал, грозился, матерился, ревел. Все на испуг брал. И таки перепугал однажды.
— Кулаками?
— Нет, мелочностью, тупостью души и ума. А кулаками или танками сам черт, где-то, не испугает меня, — стреляный я уже воробей.
— Ну-ка расскажи, Марко, и об этом.
— Для чего?
— Как-то слышал краем уха, что Черноволенко из эвакуации снова приезжает сюда. От фронта открутился. Рассказывай.
— Да невеселая это история.
— А мне мало приходится веселое слушать.
— Ночью вызывают как-то к нему. Иду — качаюсь. На столе у Черноволенко вижу котомку из своего дома, две буханки, что-то завернутое в белую материю, масло, наверное, несколько раздавленных головок мака — как раз Маккавей был, и крошечный, с грецкий орех, узелок. Догадываюсь — передачу принесли. Мать даже о маковниках не забыла, знает, как я их люблю. Вспомнил я дом и ощутил, что слезы покатили не по щекам, а вглубь. Жаль мне стало и себя, и матери, и жены, и дочери, и даже этих маковок из нашего огорода, которым Черноволенко провалил головки, выискивая в них записку или какого-то беса. Вот он подошел ко мне, холодный, словно кладбищенский камень, с круглыми проржавленными румянцами на щеках, показывает маленький узелок:
— Подсудимый, что это такое?
— Не знаю, сквозь материю еще не научился видеть.
— Научим, — многозначительно пообещал мне. — А пока что так посмотри. — Развязал узелок, и в нем я вижу, спасибо домашним, комочек родной земли.
— Ну, что это? — спрашивает меня, надеясь на чем-то поймать.
— Земля, — отвечаю и наклоняюсь к ней, чтобы поцеловать. Но Черноволенко молниеносно отдергивает руку и еще с большим подозрением прощупывает меня взглядом: не подумал ли глупой головой, что я хочу проглотить какой-то условный знак или документ.
— Земля? — недоверчиво переспрашивает.
— Ну да, из села, где я родился.
— И где ты не умрешь, — отрезал Черноволенко. — Для чего тебе передали ее?
— Понюхайте, почувствуете, — говорю, надеясь, что вспомнил он обычай наших дедов и родителей и что земля и ему хоть немного смягчит душу.
Снял Черноволенко очки, осторожно поднял узелок к носу, будто он мог выстрелить.
— Чем пахнет земля? — спрашиваю его.
— Чем? — вперяет в меня глаза. — Червяками пахнет. — Мне сделалось жутко: неужели так может измельчать человек, что ему и земля, на которой он родился, с которой ест хлеб, пахнет червями. И тогда я впервые сам стал следователем над Черноволенко.
— Сам ты несчастный тюремный червь. И по какому закону и беззаконию ты, недочеловек, имеешь право судить людей, которые любят землю?.. — Ну, а что дальше было — вы знаете. До последнего своего дня не забуду, как оттаскивали вы меня от еще не вырытой моей могилы. Тогда вы большим рисковали… Так отпустите мне, Степан Петрович, ребят с небольшими и приличными статьями.
— Боюсь, сват, что после этого, как говорят у нас, кому-то будет свадьба, а курильщикам — смерть.
— Не бойтесь, Степан Петрович. И мы с вами на чьей-то свадьбе погуляем.
— То на крестины приглашал, а это на свадьбу, а куда дальше пригласишь?
— Над этим еще подумаем… Будем сватами?
— Хорошо, Марко, — решительно сказал Дончак. — Дай подумать в одиночестве, потому что ты совсем забил мне баки. А утром приходи сюда.
— Вот и спасибо, Степан Петрович, — кланялся Марко, будто все уже было договорено. — И от себя, и от наших красавиц спасибо. Только же выбирайте мне ребят, как перемытых, без разных штучек…
— Выкуривайся скорее, агитатор, — полушутливо прикрикнул на него Дончак…
Почти во всех наших городах собрание краеведческих музеев начинается с мамонтовых бивней и скифских баб. Эта традиция не обошла и музей, в который сейчас входил Марко Бессмертный: сразу же из всех уголков первого зала в него вперились темные несовершенные фигуры, которые не имели ничего общего с женской красотой, а над ними в нескольких местах красовались многопудовые мамонтовые клыки.
— Добрый день, вы осматривать наш музей или экспонаты принесли? — из-за каменных памятников, как блестящее завершение давних эпох, вышла молодая приветливая женщина, в которой все подчеркивало материнство и искренность. И даже тряпка, какой она снимала пыль с камней истории, не казалась лишней в ее красиво округлой руке.