— Можно попробовать и это, а пока что берись за резервы — пойди по людям. Сегодня же! Кто-то свеклы даст, у кого-то разживемся картофелем или сеном. Брать все надо только под расписку: уродит — отдадим.
— Лишь бы взять, а за отдачу у меня голова не болит, — таки прорвался воровской характер Мамуры.
— Ты еще и ляпни кому-то такое, — недовольно поморщился Безбородько, — И с кузницы надо не спускать глаз, чтобы наши плуги не последними плелись в изготовлении. Железа теперь хватает — всюду война разбросала такое добро. Запас бы надо какой-то сделать. Не думаешь ты над такими вопросами ни практически, ни теоретически. А главное сейчас — скотина, кони. Только бы хоть как-нибудь дотянуть до паши и обсеяться.
— Через часок пойду по селу, что-то выходим. К Бессмертному заходить?
— А чего же, и к нему зайди, узнаешь, каким духом дышит человек. Только заешь самогон сухим чаем — Марко за что хочешь может уцепиться.
— Принесла же его нелегкая година с той войны. Пусть бы воевал себе понемногу и разживался на славу и ордена. — Мамура выказал то, что скрывал Безбородько, засунул деньги поближе к душе и вышел во двор, где снега из-под туч перехватывали солнечные лучи. Кони подняли головы од опалки, и в их синих больших глазах, как на рисунке, закачались росинки солнца и измельчавший до точки облик Мамуры.
VIII
Когда Марко проснулся, в задымленной землянке не было ни матери, ни Федька, только возле бочонка, на котором стоял образ Георгия Победоносца, шуршал и пугался своего шороха зайчонок.
В открытых дверях предрассветной паутиной качался дым, а навстречу ему пробивалась такая солнечная пыльца, будто он происходил в пору яблоневых цветений. С потолка прямо на лицо упала капля влаги и прогнала остатки сна.
«Хорошо же спалось у родной мамы, словно детство вернулось, — удивился, что проспал восход солнца. Даже в госпитале, даже после снотворного Марко чуть ли не всегда просыпался на рассвете. А здесь сразу осрамился перед матерью и Федьком. Что они там делают?»
Со двора голосисто отозвался петух, бухнул топор, ойкнуло расколовшееся дерево, потом послышались чьи-то шаги и отозвался голос Безбородько:
— Доброго утра вам, тетка Анна! Живы-здоровы ли? — удивился Безбородько.
— Да живем твоими молитвами и трудоднями, — неласково ответила мать.
— Чего вы такие сегодня?
— А ты всегда такой.
— Разве?
— Не помнишь? За круглый год ты хоть раз так, как ныне, подошел ко мне или спросил о моем здоровье?
— Вот чего не припоминаю, того не припоминаю. Вас много, я один. А если что-то не так было, извиняйте… С праздником вас — с возвращением сына.
— Спасибо на добром слове.
— Одним «спасибо» не отбудете… Хоть бы вчера на беседу позвали.
— Почему же сам не зашел? Мои хоромы не так далеко от твоих. Только твой дворец уже над землей возносится, а мой глубже в землю входит.
— Теперь и ваш, как из воды, выйдет из подземелья. Марко — хозяин, да еще какой! Чем-то, практически, поможем ему, что-то сам подумает-погадает, ну, и вылезете из этого склепа, — рассудительно говорит Безбородько.
Кажется, будто его не гневят не очень радушные слова матери, но намеком о помощи он таки смягчает женское сердце.
— Древесиной надо помочь, — уже жалуется мать на хозяйственные заботы.
— Поможем, разживемся на какой-то нарядик, конечно! Сами понимаем практику!
«Лиса везде остается лисой. Вишь, как принялся умасливать мать», — посмеивается Марко, прислушиваясь к разговору.
— Здоровье же сына, слышал, не очень, чтобы очень? — стелет сочувствие Безбородько.
— Да не очень, Антон. И снарядами изрывали в клочья его, и ножами врачи резали, как скотобойцы.
— Да, ничего не поделаешь: война войной, мало кто вынесет из нее не продырявленное тело, — но теперь в сочувствии, как роса на паутине, зависают капли радости.
Марко ощущает их, сначала удивляется, а потом начинает негодовать:
«Надеешься, что я, искалеченный, не буду тебе мешать? Не рано ли радуешься?»
— С наградами же, с орденами приехал сын? — допытывается Безбородько.
— Не знаю, не видела.
— Да что вы, тетка Анна! Такого не увидеть!? — выкрикивает Безбородько. — Неужели ничего не сияло, не бряцало на него гимнастерке?
— Не присматривалась. Я с него, горемычного, глаз не сводила, — становится тише голос матери.
— И даже какой-то медали не увидели? — притворно удивляется Безбородько, а сквозь удивление пробивается радость.