Как-то в пасмурный предосенний день в дом вскочила перепуганная хозяйка. Щеколда дверей вырвалась из ее дрожащей руки, а взгляд сказал ему все. Он хотел броситься к тайнику, но уже по двору с автоматами на животе осторожно шло несколько немцев. Не то вздох, не то стон вырвался у Поцилуйко, изгибаясь, он болезненно опустился на сапожный стул, впопыхах зажал губами несколько гвоздей и начал чинить чье-то рванье.
«Главное в таком случае — не растеряться, не растеряться», — уговаривал себя и приказывал себе.
Он кожей ощутил походку немцев, кожей посчитал, сколько их, а когда один из них на украинском языке приказал хозяйке что-то поставить на стол, вздрогнул кожей и всем телом: какая-то знакомая нотка послышалась ему в голосе непрошеного гостя. А тот уже допытывался у вдовы:
— Это кто чинит сапоги?
Поцилуйко тоже кожей ощутил, как в его спину ввинчиваются чужие глаза, но вгонял шило в кожу, будто в собственное тело.
— Мой ловик, — спокойно ответила Василина, и Поцилуйко немо благодарил ее, хотя сегодня же, какой-то час тому назад, ужалил вдову насмешкой, что ее верность едва ли нужна тому, кто лежит на кладбище.
— Ваш муж? — удивился и насторожился захватчик. — Вы правду говорите?
— Конечно.
— А может, это партизан? — спросил уже с угрозой.
— Что вы, господин офицер!? — совсем естественно засмеялась женщина. — Партизаны в лесах воюют, а не шкарбуны латают.
— Что-то ты, хозяйка, очень ревностно своего сапожника защищаешь, — посмеялся чужеземец. — Может, лучше скажешь, когда умер твой муж? Только не пробуй выкручиваться.
В руке Поцилуйко мелко задрожал и повис в воздухе молоток, а с ниточки губ, приплясывая, начали выпадать гвозди.
«Вот и все! Зачем она назвала меня своим мужем?» — наливался болью и вдруг увидел себя на заброшенном сельском кладбище, где лежал первый муж вдовы. Поцилуйко в ужасе уже оплакивал свою смерть не слезами, а потом, который густо выступил на лбу, наплывал на брови и пригибал веки и ресницы.
Но женщина не смутилась и так же спокойно ответила захватчику:
— Чего же мне, господин офицер, выкручиваться? Первый мой муж умер шесть лет тому… Ну, а мои года еще не те, чтобы вековать одной.
— Приняла себе приемыша? — подобрел и стал жирным голос неизвестного.
— Вынуждена была, — ответила игриво.
«И откуда все это взялось у нее? Вот тебе и тихая осенняя грусть». Поцилуйко увидел, как от него, пошатываясь, отдаляется кладбище.
— Говоришь, вынуждена была? — захохотал чужак, многозначительно похлопал хозяйку по плечам и подошел к сапожному столику: — Здравствуй, бородач!
— Дай бог здоровья.
Поцилуйко, чтобы ничего не подумали, выпустил молоток, встал с сапожного стула и скосил глаза: что-то до боли знакомое было и в голосе, и в округленной приглаженной фигуре этого небольшого мужичонки, на картузе которого укороченными вилами кособочился петлюровский трезубец.
— Ой папа родный! Какое стечение обстоятельств! Кого я только вижу! — аж потерял равновесие от неожиданности бандеровец. — Самого секретаря райисполкома товарища Поцилуйко! Кто бы только мог подумать и поверить?
Испуганно вскрикнула, прислонившись к печи, вдова, жуткий страх исполинским клещом впился в душу Поцилуйко, перед глазами снова поплыло кладбище. И Поцилуйко впервые пожалел, что не пошел в партизаны.
— Так вот где вы отсиживаетесь, товарищ Поцилуйко! — все больше удивлялись и морда, и фигура бандеровца, но он не спешил вынимать оружие.
— Вы ошибаетесь, господин офицер, — насилу оторвал где-то из живота не округлость слов, а какие-то пересохшие выжимки их, потому что ужас заглотнул весь дар его красноречия.
— Да неужели ошибаюсь? — сладкоречиво и насмешливо спросил бандеровец. Его мохнатые руки почему-то напомнили жука-водолюба. Какая-то паутинка старины соединяла образ этого насекомого с образом неизвестного.
— Эге, ошибаетесь, потому что я не Поцилуйко, а сроду Вакуленко.
— А может, вы не сапожник Вакуленко, а кузнец Вакула из гоголевской «Ночи перед Рождеством»? Может, вы из этих ошметков шьете себе царские золотые черевички? — уже аж качался от смеха бандеровец, и качался у него на боку пистолет. — Наш век — век переодевания, век такого театра, какой и не снился сыновьям древней Эллады. Так, господин, или сударь, или товарищ, или приемыш Поцилуйко? — Он прямо упивался своей властью и остротами, а Поцилуйко уже в полной безнадежности тупо повторял свое: