Не мог смотреть в эти глаза! Портрет — всему начало, так же как архитектура — мать искусств. Неважно, чей портрет — президента, артиста, шахтёра, собаки. Это волшебство. Вот дай нам с тобой два идентичных фотоаппарата с одинаковой плёнкой и дай нам одного и того же человека в едином интерьере. Ты сделаешь сотню кадров. Один из них может оказаться удачной бытовой фотографией. А остальные — мусором. Я сделаю пять кадров. Я никогда больше не делаю. И один, а может, даже два из них будут портретами.
Подлетел юноша с блюдом с зеленью. Освежил рюмочки. Георгий Константинович лихо опрокинул очередную стопочку. Глаза его блестели, лицо порозовело, львиная шевелюра растрепалась, а усы с проседью встопорщились, как будто в них влили живой силы.
— Я — фотограф, — продолжал он, похрустев лучком. — Снимаю только и исключительно для себя. Меня часто просят сделать работы на заказ, но я соглашаюсь, только если сам понимаю, что у меня к моим героям возникают чувства, любовь или нелюбовь — неважно. Сильные чувства. Поэтому произведения, которые я делаю, мои! Я снимаю Ельцина — и это мой Ельцин. Мой Горбачёв. Мой Солженицын. Мой Лихачёв. Мой Гайдар. Мой Чубайс. Мой Кириенко. Мой Черномырдин. Мой Примаков. Они — мои. Я снимаю Софи Лорен — и это моя Софи Лорен. Больше никто её так не снимет. Снимут по-другому, может быть, великолепно снимут. Но не так! Я не фотограф в ателье! Тот, кого я снимаю, должен стать частью меня. Я его должен полюбить или возненавидеть. Понимаешь? И тогда я знаю, когда нажать на затвор. Я чувствую. Поэтому я — Степаниди!
Юрьев почтительно промолчал.
— Да, так вот… Родионов. Гений. Гений. Родом из глухой деревни. Где-то в Новгородской губернии. Учился в церковно-приходской школе. Потом двинул в Питер, работал мальчиком-подмастерьем в фотостудии у Карла Буллы. Ну, ты знаешь, кто такой Булла. Мне тебе объяснять не надо. Там и научился технике фотографии. Может, секреты какие у папы Карлы подсмотрел… К тому многие заходили портреты свои делать. Родионов ассистировал, когда Булла делал снимки Гумилёва, Андрея Белого, Сологуба, Гиппиус, Блока и многих других, ну и с некоторыми потом сам стал работать.
— В самом деле? Вот это да… — из вежливости протянул Юрьев, которому вкратце биография классика была знакома. — И что дальше?
— Каким-то ветром занесло его в компанию тогдашних молодых гениев, — неспешно продолжал Степаниди, — ниспровергателей искусства прошлого. Ну, известно кто — разные Бурлюки, Кручёных, Хлебников, Маяковский и прочие. К этому времени он уже сам серьёзно заболел фотографией. Она ещё искусством настоящим, как мое, не стало, а была, ну как тебе сказать, скорее фокусом таким техническим, ремеслом модным. Родионов мужичок-то был головастенький, искал свои «ходы» и, знаешь, сам сделал несколько интересных портретов, не хуже Буллы. Благо было кого снимать. И пошло-поехало…
Он выпил ещё. Кутабы окончательно остыли, но Степаниди на них уже не смотрел.
— Ну а когда компактная техника появилась и фотографию стало проще на улице делать, — продолжал он, говоря всё быстрее и энергично жестикулируя, — тут-то нашему Родионову фишка и попёрла. Он почему гений был? Умел, чертяка, такие ракурсы находить, с которых до него никто и не подумал снимать. Диагональ любил. Снизу и сверху брал. Мода тогда пошла на всё новое, авангард, значит, в живописи, ну и в фотографии. Парень в моду вошёл. Учителя своего затмил. А тут война и революция. Новый мир люди строить захотели, им всё новое подавай, и фотография, значит, тоже новая нужна была. Не буржуазная, а левая. В смысле коммунистическая. А он тут как тут. Происхождение самое подходящее — из крестьян. Сниматься всем надо было. Дзержинскому, Менжинскому, Троцкому, Зиновьеву, Луначарскому, Сталину, о других молчу. Он свой для всех был, парню зелёный свет дали. В Москву переехал. Сошёлся с Мейерхольдом, Есениным, с дружками его Мариенгофом, Кусиковым и всяческими прихлебателями… «Поэт с мелкозубой фамилией Кусиков»… ну, его не все помнят… «Продрался в небе сквозь синь ресниц оранжевый глаз заката»…
Юрьев знал Степаниди очень давно. Знал и то, что появление в его речи стихотворных цитат означало, что ему уже захорошело. Правда, ненадолго: могучий организм Георгия Константиновича быстро перерабатывал спирт.