— В Париже, — продолжал Георгий Константинович, — тоже было не шоколадно-вафельно. Но он там познакомился с Модильяни, Цадкином, Сутиным, вот со всеми этими… Сиживал с ними в «Ротонде». И в «Куполе». Я там тоже сиживал. Знаешь, как я снимал Анни Жирардо?
— Нет, не знаю, — сказал Юрьев, хотя слышал эту историю уже раз пять, если не десять.
— Ну слушай. Съемочная группа наша привезла меня к ней, попросили уложиться со съёмкой до их возвращения и отвалили. Французского я, как тебе известно, не знаю. А у неё с английским тоже… кое-как. Тем не менее беседуем. Она предлагает — не выпить ли нам? А я что, когда возражал? Нет, ну ты скажи, было такое? Уходит, значит, она и возвращается с бутылью виски. Такая роскошная пантера в высоких ботфортах… Выпиваем помаленьку. Снимаю одновременно. К тому моменту, когда телевизионщики вернулись, бутылочку уже уговорили… Мадам сказала потом, что никто её лучше не снимал… — Георгий довольно хохотнул.
— Апятов, — напомнил Алексей Михайлович.
— А что Апятов? Кубизм, потом экспрессионизмом увлёкся. Брошюрку выпустил про разложение формы и движения… С цветом работал очень интересно. Ты знаешь, какое у меня к этому отношение…
Юрьев улыбнулся. Степаниди принципиально снимал только на плёнку, и только на чёрнобелую.
— Но тут да, — признал он. — Он тёмной массе умел придать движение… Не как у караваджистов. У тех чёрное — нейтральный фон, с которым взаимодействуют цвет и фигура, а у него чёрное двигается… У него теория любопытная была, об относительности в живописи. С Эйнштейном ничего общего. Там смысл был тот, что в картине даётся сразу несколько точек зрения, и зритель как бы переходит от одной к другой… Я так снимал… помнишь поезд на насыпи? Ну, в дальневосточной серии? Я её для РЖД делал… Ладно, тебе неинтересно, я вижу… Короче, Апятов в тридцатые ни с того ни с сего вернулся в Россию. Если не путаю, был близок к художникам «Бубнового валета» или ещё каким-то модернистам. В те годы этот авангард ещё не преследовали. В выставках участвовал, много писал. Пил много. Много пил, — погрустнел Степаниди. — От этого и помер. Но хоть своей смертью. Не на нарах. Последние его работы, конечно, сильно уступают парижским вещам. Повторы, но слабее прежнего, дыхания уже не хватало. Вот и «Небыль»…
— Так всё-таки, — почти невежливо перебил Юрьев, — что их связывало? Апятова и Родионова?
— В общем-то, быт. — Фотограф пожал могучими плечами. — Родионов безалаберный был, почти как я, — самокритично добавил он. — Только у меня деньги хоть как-то держатся, а у него совсем не держались. Поэтому и мастерской своей у него вечно не было. Зато он как-то сдружился с другим фотографом, у которого дела шли получше. Разумов. Фёдор Разумов. Его мало кто знает.
— Разумов? — напрягся Юрьев. — Где-то я эту фамилию слышал.
— Это-то понятно, — усмехнулся Степаниди. — Он, в каком-то смысле, твой дважды коллега.
— То есть? — снова не понял Юрьев.
— Он имел дело и с фотографией, и с банками. Ну и с деньгами, естественно.
— Каким образом?
— А вот каким, — продолжил Степаниди. — Откуда он взялся, этот Разумов, не знаю. Я им не особо интересовался. Был отличным фотографом-предметником… Вещи снимал фантастически. Вкусно. Мелочи всякие, знаешь. Ключ. Значок. Купюру.
— Купюру? — удивился банкир.
— Да. Деньги его хлебом были. Он для банка каталоги денежных знаков оформлял. Для каких-то там целей специальных. Я в этом ничего не понимаю. Но работы его видел. У него купюра… ну как у меня портрет. Хрустит на снимке, в руки взять хочется. Свет он выставлять умел. Лучше всех в мире, наверное, деньги умел фотографировать.
— В мире? — не поверил Юрьев.
— Ну, в Москве, — махнул рукой Степаниди. — Он сначала снимал их для нумизматов, для коллекционеров, чтобы каталоги составить. А потом его приметил Моисей Иосифович Калманович, председатель Госбанка СССР. И позвал к себе на службу, в банк.
— Зачем?
— Деньги же фотографировать! Человека, который умеет снимать банкноты, зовут работать в банк. Какие тут могут быть вопросы? Нужны были людям зачем-то каталоги своих и иностранных денег. Какая разница зачем! Главное, что он шедевры делал.
— И платили ему хорошо, — догадался Алексей Михайлович.
— Ещё как! Жил он на широкую ногу. Мастерская у него своя была. За границу всё время мотался.
— А мастерскую сдавал?
— Зачем сдавал? — удивился Степаниди. — Они с Родионовым друзья были. Разумов разрешил ему у себя пожить и работать. Когда угодно и сколько угодно. Он понимал, что Родионов — гений. Поддерживал.
— А Апятов? — напомнил Юрьев. — Он тут каким боком?