— А надо «отлично», — и он сокрушенно развел руками: дескать, ну что тут можно поделать, надо — значит надо. И все тут!
— Вы шутите?
— Таково мнение нашего руководства.
Еще некоторое время мы препирались, но каждый остался при своем мнении.
Оценку Бабаджану я не стал исправлять. На прощание Николай Алексеевич сказал мне, улыбаясь:
— Очень жаль, могут быть осложнения.
— Со мной?
— Что вы. Межгосударственные.
В то время, еще не будучи слишком хорошо знаком с манерами «ближних», я полагался на реальные результаты прохождения службы тем или иным человеком, на его деловые качества, а не на всесильность «ближнего» ведомства. Конечно, это может показаться наивным — ведь не мальчиком я был в 1975 году. Но объяснение такой наивности есть: министр обороны Андрей Антонович Гречко всячески старался оберегать командующих даже от косвенного на нас влияния этих «ближних».
А вот Ткач шел уже «верной дорогой» — считал самым доверенным своим лицом в армии начальника особого отдела.
Все течет, все меняется… Меняются и люди…
— Сержант и старший лейтенант К. в своем преступлении сознались. Остальные также сознались, — закончил доклад Самойленко.
Кештманд молчит. Ткач дробно стучит чашечкой о блюдце. Черемных натянут струной. Бабаджан и Голь Ака шевелят губами, Вакиль со страхом и мольбой смотрит на Кештманда.
Затем Самойленко высказал наши сожаления и извинения за случившееся.
Кештманд, молчавший до тех пор, заговорил, и его слова явились для нас неожиданными. Вместо того, чтобы принять наши извинения, глава правительства, хоть и осудил наши издевательства над гражданским населением, но значительную часть вины за это возложил и на самих афганцев — мол, афганская сторона своей дикостью и неорганизованностью допустила подобное к себе отношение. И он просит у нас прощения за это.
Вероятно, Кештманд заранее обдумал свои слова — его заявление бросило нас на самое дно позора. Мы чувствовали себя подавленными и уничтоженными, мы сгорали от стыда. Мы получили урок восточной этики.
Но пора было говорить и о мерах, предпринимаемых советской стороной. Черемных докладывал четко, кратко и оптимистично. Суть его слов сводилась к тому, что положение повсеместно контролируется. Распространяться же о боевых действиях, комендантском часе и тому подобном сейчас, когда нам только что досталось на орехи, было бы вряд ли уместным.
Кештманд поблагодарил нас и как бы между прочим заметил, что послезавтра, в святую пятницу, товарища Бабрака Кармаля будет принимать Леонид Ильич Брежнев.
— И слава Аллаху! — и все афганцы повторили за ним восславление Аллаху.
Уже выйдя из дворца, я сказал Ткачу:
— При повторении подобного все свои силы и авторитет употреблю на то, чтобы содрать с твоих штанов лампасы.
— Так точно! — согласился он.
— Если бы ты с такой же регулярностью бывал в войсках, с какой по утрам кохфий пьешь, дела шли бы иначе.
— Так точно!
В моей приемной дожидались моего возвращения от Кештманда генералы Шкидченко, Коломийцев, Сафронов, Бруниниекс, Петрохалко, Степанский, Аракелян. Вошли в мой кабинет, обсудили только что состоявшуюся встречу, оперативную обстановку, не забыли и о близившейся встрече нашего Генсека с Бабраком.
— Я бы этого дядька з-пид Полтавы — в шею!.. — горячился Черемных. — Его войска…
— Наши войска, советские, Владимир Петрович. Дас Бог, все успокоится. Давайте лучше подумаем о военной кампании на март-май, об укреплении границы.
Я предложил привлечь для этого максимально возможные силы и средства:
— До 140–150 батальонов, имея в резерве еще 30–40 батальонов, способных немедленно включиться в бои; всю авиацию, весь состав боевых и транспортных вертолетов; всю артиллерию и другие средства.
Особое внимание следовало уделить районам: Джелалабад, Кабул, Хост, Ургун, Кандагар, Файзабад, Кундуз, Баглан, Мазари-Шариф, Шиторган, Меймене.
Мы намеревались освободить от моджахедов 25–30 уездов и волостей, окончательно укрепить народно-демократическую власть в 70–80 уездах и волостях.
Предстояло тщательно разработать план реального прикрытия госграницы с Пакистаном. Об этом мы собирались поставить в известность и академика министра Лoэка — но лишь в необходимых пределах.
Определенное внимание надо было уделить и границе с Ираном.
Когда в кабинете остались лишь Черемных, Самойленко и Бруниниекс, Владимир Петрович хитровато спросил:
— Две карты?
— Да.
Немного подумав и сменив тему разговора, он сказал: