Даже в кругосветном плавании не испытывал Резанов ничего подобного, что довелось пережить во время вояжа от Ситхи к берегам Калифорнии. Свирепствовавшая в Ново-Архангельске цинга настолько обессилила людей, что с трудом удалось набрать экипаж. Изнурённые болезнью матросы валились с ног, и каждый раз, когда надо было совершить манёвр парусами, за работу приходилось браться всем, кто был способен выйти на палубу. Несколько матросов скончались, остальные выглядели так, что краше, как говорится, в гроб кладут. «Как бы, ваше превосходительство, не превратиться нам в «Летучего Голландца!» — мрачно шутил натуралист доктор Лангсдорф.
Воспитанника Гёттингенского университета немца Лангсдорфа Резанов неплохо узнал во время совместного плавания на «Надежде», потому и пригласил в Русскую Америку. И здесь, в Калифорнии, как и на северных островах, доктор рассчитывал собрать необходимые для своих научных работ сведения о флоре и фауне и этнографические материалы.
Надо было до поры до времени любым путём избежать возможной инспекции корабля испанцами, чтобы они не увидели, в каком жалком состоянии находится экипаж. Для командования сан-францисским фортом Резанов заготовил версию их появления здесь, какая должна была произвести должное впечатление на представителей нации, некогда утвердившей своё господство на дальних землях и морях.
Встав на якорь на расстоянии полутора миль от форта и достаточно близко для того, чтобы в случае чего картечь корабельных орудий могла поразить цели на берегу, экипаж «Юноны» почувствовал себя в относительной безопасности.
Испанский офицер, по-прежнему не слезая с коня, потребовал, чтобы кто-то, желательно капитан судна, сошёл на берег и дал объяснения. Резанов, проинструктировав, как надо отвечать на неизбежные вопросы, послал на шлюпке мичмана Давыдова и доктора Лангсдорфа. С борта «Юноны» он видел, как, достигнув берега, его посланцы начали переговоры со спешившимся молоденьким офицером форта. Чуть позже к ним присоединился и некто в чёрном платье до пят, очевидно, монах, внимательно слушавший доктора Лангсдорфа. Всё, кажется, шло успешно, и в конце беседы офицер с поклоном снял с головы широкополую шляпу и протянул руку Давыдову, а потом и Лангсдорфу.
Возвратившись на судно, Давыдов доложил, что, поскольку никто из испанцев не владеет французским, вести переговоры пришлось доктору Лангсдорфу, объяснившему на латинском падре Хосе де Уриа, что их плавание представляет собой часть кругосветной экспедиции под руководством камергера Резанова и они зашли в гавань для пополнения запасов воды и продовольствия. Молодой офицер, Луис де Аргуэлло, заявил в ответ, что в форте получили из Мадрида известие об этой экспедиции и с удовольствием помогут русским мореплавателям.
Что ж, их приняли, наспех сочинённая версия сработала, и Резанов счёл необходимым лично выразить благодарность за обещанную помощь.
Он съехал на берег, где был радушно встречен доном Луисом, черноусым красавцем лет двадцати пяти, сообщившим, что он сын коменданта крепости дона Хосе де Аргуэлло и поскольку отец находится сейчас в резиденции губернатора Калифорнии в Монтерее, он исполняет обязанности коменданта. Дон Луис любезно пригласил посланцев России отобедать в их доме, предложил прислать лошадей.
— Это лишнее, — вежливо отказался Резанов. — Здесь недалеко, и мы с удовольствием пройдёмся пешком.
Он взял с собой Давыдова и Лангсдорфа.
Крепость представляла собой замкнутый каменный четырёхугольник, внутри которого располагались чисто выбеленный дом коменданта с красной черепичной крышей, помещения для солдат и офицеров, конюшня, церковь. Вдоль комендантского дома тянулась крытая галерея. Во дворе был разбит небольшой садик с яблоневыми деревьями, кустами роз. Типичное сторожевое селение на краю земли, чуть больше построенного Барановым на Ситхе, в чём-то выглядящее поосновательнее, но ведь и гишпанцы, подумал Резанов, живут здесь, пожалуй, уж не одно десятилетие.
Та же суровая простота быта отличала и внутренний интерьер дома.
К гостям вышла полная темноглазая женщина, мать Луиса, донна Игнасия, а потом один за другим стали появляться многочисленные дети этого семейства, но Резанову запомнилась лишь старшая дочь — Консепсьон, Кончита, как ласково называли её домашние. Взглянув на неё, он на миг потерял дар речи, и позже, когда они были приглашены к столу, с трудом удерживал себя, чтобы не смотреть на неё всё время и соблюдать достоинство, подобающее человеку его сана. Красота её была столь совершенной, что хотелось встать на колени и возблагодарить Творца за то, что он произвёл на свет такое чудо.