– Воевать нам больше наверняка не придется, а вот явится пред светлы очи здешнего правителя – вполне возможно. Так что давай. И туфельки вон внизу, югославские, тоже подойдут. И плащ возьми, и шляпу. Имидж твой по-прежнему – иностранный дипломат неизвестной державы. Подробности – позже.
– А почему в этой квартире оставаться нельзя? – спросил я, заканчивая одеваться. – Что за примета?
– Примета? – Шульгин даже рассмеялся. – А может, ты и прав. Именно примета. Шутка в том, что мы до сих пор понятия не имеем, каким образом эта штука функционирует. Даже не выяснили, где у нее, так сказать, «порт приписки». Перемещается вдоль и попрек пространства и времени словно бы по собственному усмотрению. И внутри ее время течет непонятным образом. Обычно вообще-то соответствует «забортному», но бывают и сбои. То чуть замедляется, то ускоряется. Один раз вообще Андрей с Ириной через нее на семь лет вперед выскочили, слава Богу, вернуться сумели без последствий... И никто гарантировать не может, что в следующий миг произойдет. Вдруг она самопроизвольно в 66-й или 91 год опять отскочит или прямо в мезозой провалится? Поэтому мы и стараемся без крайней нужды в ней не задерживаться, а тем более на ночевку оставаться. Жутковато как-то... И еще меня страшно нервирует, что одновременно со мной это пространство, – он обвел рукой вокруг, очерчивая сферу, – еще Бог знает сколько людей занимают. Из нынешних пролетариев, что в ней коммуналку устроили, и особенно из прежних «хозяев»... – последнее слово он произнес со смесью брезгливости и странного почтения, что ли? – Так что давай не будем без нужды судьбу испытывать.
Мои ощущения настолько совпадали с высказанным Шульгиным, что оделся я гораздо быстрее, чем обычно. Внизу нас ждала машина, черный, сверкающий никелем отделки двухдверный «Мерседес-кабриолет» с утопленным в нишах крыльев запасными колесами, широкими подножками и поднятым кожаным верхом. Судя по справочникам, которые я изучал в Новой Зеландии, – выпуска конца тридцатых голов этого века.
Человек десять охраны, тоже одетой в форму войск ГПУ, сопровождали нас на тяжелом армейском вездеходе. На турельной стойке между задними сидениями возвышался крупнокалиберный пулемет с ребристым кожухом и длинным раструбом пламегасителя.
– Поедем в надежное место. Там и обсудим все, и кое с кем из старых знакомых повидаешься. Только сначала через центр проскочим, поглядим обстановку. Возьми на всякий случай, положи на колени и сними с предохранителя, – он указал рукой назад, где на стеганых подушках сиденья грудой были свалены несколько автоматов вперемешку с желтыми пластмассовыми магазинами и брезентовыми гранатными сумками.
– Главные очаги мятежников подавлены почти повсеместно, но мало ли... Половина наверняка по домам и чердакам разбежалась. Кто затаился до лучших времен, а кто с отчаяния в вервольфов играться вздумает... Вон, слышишь?
Действительно, время от времени в разных концах города еще слегка бабахало, но судя по звукам, – совсем на окраинах. Беспорядочные хлопки винтовочных выстрелов, заполошные, перебивающие друг друга автоматные залпы, а то вдруг даже звонкие, с оттяжкой, удары пушек, полевых или танковых.
Шульгин резко дал газ, покрышки взвизгнули по мокрой брусчатке. На Дмитровке мы повернули влево, на углу Кузнецкого снова влево и не спеша покатились вниз к Петровке.
– ... Операцию «Никомед» мы готовили больше двух лет. Поименована она в честь одного древнего грека, принадлежащего к философской школе киников и отличавшегося даже среди своих единомышленников редким цинизмом. Как-то он довел своими хамскими выходками одного из достойных афинских до нервного срыва, тот естественным образом дал ему в морду. После чего означенный Никомед повесил себе на щеку табличку. Над синяком: «В это место меня ударил недостойный Кратет». И все афиняне жалели Никомеда и осуждали грубого Кратета. Ну вот и мы тоже...
– Что, осуждали?
Шульгин, откинувшись на спинку сиденья и едва придерживая руль руками, рассмеялся.
– Отнюдь. Использовали его методику. Целых два года всеми силами способствовали тому, чтобы враги нынешнего режима создавали подпольные организации, вооружались и, наконец, выступили, вывели честных коммунистов, недовольных предательской позицией Троцкого, на улицы...
– И что? – спросил я, уже догадываясь о возможном ответе.
– А вот что... – Шульгин затянутой в узкую черную перчатку рукой показал за окно машины. Улицы, по которым мы неторопливо проезжали, несли на себе следы скоротечных, но жестоких боев.
После вчерашнего вечера и ночи у меня в памяти остались довольно сюрреалистические сцены вспыхивающих перестрелок, бессмысленных ударов «растопыренными руками» во все стороны, будто драка пьяных мужиков после престольного праздника.
Сейчас же кое-какая реальная картина начинала у меня складываться. Со стороны правительственных войск четкий, скоординированный замысел наверняка был. Причем основывался он, что теперь очевидно, на хорошем знании обстановки и замыслов противника.
На каждом направлении главного удара противника непременно оказывались готовые к отпору силы, превосходящие неприятеля по вооружению и опережающие в тактическом развертывании. Центр Москвы представлял крайне удобный театр военных действий как для атакующих, так и для обороняющихся, вопрос был лишь в одном – в качестве разведки и наличии единого, обеспеченного решительным управлением и надежной связью плана. На этом мятежники и прокололись. Шульгин (то есть его организация) знал о них все, заставлял выявить и главные силы, и резервы, а потом бил насмерть.
На колеса автомобиля неторопливо наматывались кривые и узкие улицы осторожно приходящей в себя после очередного шока Москвы. Вот сгоревший каркас трамвая, оставшегося на рельсах, но обсыпавшего все кругом осколками своих окон. На булыжнике – клубки медных проводов. Хорошо, хоть не видно внутри трамвая трупов: люди, значит, успели разбежаться.
Вот перекресток, где совсем недавно случился скоротечный встречный бой, и победили в нем явно «наши», потому что тротуары и мостовая покрыты россыпью свежих золотистых автоматных гильз, а у стен домов грудами серого тряпья валяются убитые. Кое-кто до сих пор сжимает в окостеневших пальцах оказавшиеся никчемными в уличных схватках длинные винтовки с примкнутыми штыками.