Что-то не ладится со сваркой. Перед глазами почему-то прыгают зеленые цветы. Во рту металлический вкус. Руки тяжелые, ноги тяжелые. И кожа на голове сильно натянута. Уж не отравился ли я?..
Продолжаю следить, чтобы электрод совершал колебательные движения поперек шва, но в зеленом тумане почти ничего не вижу. Голова раскалывается. Трудно отличить шум дуги от шума крови в висках. Стоп, стоп… Но уже ничего не вижу и не слышу. Все ползет куда-то в сторону.
Издали, сквозь туман, доносится голос Демкина:
— Бригадир, бригадир… Да очнись ты! Сейчас «скорую помощь» вызову… Да как же это так?!
А потом: колышется мир, круги, туман, туман…
Неопределенность всего. Какие-то люди, какие-то стены. И вроде бы сизая дымка. И вроде бы портовые огни в дыму. И вроде бы скрежещет якорная цепь, тихие всплески…
Заплаканное лицо Леночки.
И чей-то негромкий голос: «Пришел в себя…»
И тут же голосом Леночки: «…о виденных, о слышанных сегодня, бросающих на память якоря!.. О женщине, сбегающей по сходням готового к отходу корабля…» — это тогда она читала, над обрывом. Глупенькая. Не сходни, а трап… У корабля — трап.
И опять туман… Голову ломит, как от удара. С усилием поднимаю ее от подушки и вижу женщину в белом халате. Золотая прядь волос выбивается из-под шапочки. Серые глаза смотрят участливо и спокойно. Подходит ко мне, наклоняется над койкой и говорит:
— Покажите язык!
Высовываю язык. Она, видимо, удовлетворена:
— Все в порядке. Закройте рот. Ничего страшного. Через неделю будете дома.
Что со мной? Давно я здесь?
Мелкая дрожь пронизывает тело. Плотнее кутаюсь в одеяло. А женщина-врач уже отвернулась к другой, помоложе, и говорит с ней, будто меня и нет тут:
— Вы, милочка, поймите одно: самое важное, чтобы волосы были здоровые, блестящие и не выглядели, как сухая солома. Тогда, как бы вы их ни уложили, они всегда будут красивы. Что касается массажа, то его вы можете делать сами…
Первым в палату заявляется Демкин.
— Ты все еще жив, бригадир? — говорит он и улыбается во весь рот. — Ишь ты, обрядили в погребальные одежды.
— Рано обрадовался, отравитель. Все равно такого разгильдяя, как ты, бригадиром не назначат.
— Проветрить нужно было.
— Ты, Демкин, мыслитель. Только бы очухаться да боксерские перчатки надеть. Эх и достанется тебе! Какой же ты, к черту, дежурный наблюдатель? Ворон ловил? А теперь скажут, что полуавтомат Харламова не пригоден для работы внутри резервуаров.
— Не скажут. Комиссия составила подробный протокол о результатах испытаний и отослала в Москву. Наш Харламов на коне, а мы — при деньгах. Я тебе вот подарок принес.
Он кладет на подушку маленького деревянного осла-попрыгунчика.
— Спасибо, Демкин. Слушай, а на кого похож этот осел?
Демкин становится непривычно грустным, задумчивым.
— А ведь и взаправду я осел? Объясни, бригадир: почему со мной всегда что-нибудь случается?
— Случилось-то пока со мной, а ты жив-здоров.
— Скурлатова грозилась выгнать вообще: мол, не оправдал доверия и так далее.
— Не выгонит. Возьму вину на себя.
— Да не боюсь я Скурлатовой. Перед ребятами стыдно. Как я прозевал? Хорошо, ты электрод выронил, и он отлетел в сторону. Я тогда и заметил. А то бы тебе совсем каюк.
— Нужно радоваться тому, что есть.
— Шибанов назвал меня сукиным сыном. «Если, говорит, бригадир не оклемается, отдам тебя, сукина сына, под суд, чтобы по всей строгости закона».
— Будем считать, что всего этого не было. Докладывай, что там в бригаде…
Приходит Скурлатова. Белый халат ей очень идет. И чувствуется, что она знает об этом. Губы и щеки ее ярки без косметики, вся она яркая, цветущая.
— Как вы себя чувствуете?
— Пью кофе. Как на Пер-Лашез.
— Все такой же. А я перепугалась насмерть. Пришлось писать докладную в трест. Кстати, ваш дружок Харламов пошел в гору. Вот полюбуйтесь! Цветной портрет в журнале. Можете ликовать.