Нет, про Терюшина он не слыхал. На Солнечном сотни людей, разве всех упомнишь!
Он попросил еще две папиросы на дорогу, взвалил на костлявые плечи свой тяжелый чемодан и, бросив: «Бывай, дядя!» — зашагал в лес. А я еще долго стоял на перевале, смотрел ему вслед и размышлял о судьбе этого молодого человека. Длинный рубль, елки-палки, недвижимая собственность… Да, в словах в какой-то мере выражается характер. Вот он скрылся за синими лапами елей, и я не ощутил жалости к нему, к его неустроенной жизни. Каждый баран висит за собственные ноги…
И все же даже у этого никчемного человека я научился кое-чему. Я стал думать о тех сотнях, которые живут, работают на руднике и, по-видимому, довольны своей судьбой.
Елки-палки… Я усмехнулся. Ну, лети, лети, кулик болотный, скатертью тебе дорога. У моря тебе мокро, в тайге пыльно. Встреча с тобой даже настроила меня на веселый лад.
Среди скользких камней я разыскал холодный родник, напился и по красно-бурой осыпи стал спускаться к рудничному поселку.
2
Вдоль ручья тянулась улица с многочисленными ответвлениями. Рубленые дома жались тесно друг к другу, хотя простора хватало. С трех сторон синел зубчатый лес, а в самом поселке не было ни единого дерева, даже палисадников не было. Горячий воздух, казалось, застыл, сделался тяжелым. Дальние строения расплывались в молочно-голубоватой мгле. Откуда-то, словно из-под земли, сонно доносилось металлическое стрекотание машин. Кудлатые собаки лежали, прикрыв глаза, и даже мое появление не произвело на них никакого впечатления. Это были самые ленивые собаки на свете, привычные ко всему.
Разыскать Аркадия Андреевича не составило никакого труда. Ватага ребятишек завладела моим чемоданом, плащом и повела вдоль бесконечной улицы. У приземистого дома с прочно рубленными углами, проконопаченными мохом лиственничными бревнами и с широкими оконными проемами мы остановились.
Аркадий Андреевич, босой, в закатанных до колен брюках, сидел на крыльце, щурился и курил свою вырезанную из березового корешка трубку. Ворот рубахи был расстегнут. Мне показалось, что Аркадий Андреевич ничуть не изменился с той поры, как мы расстались: те же голубоватые глаза без ресниц, те же добродушные прокуренные усы, такой же тщательно выбритый подбородок, серый, как чугун. Да и все лицо его, чуть испятнанное давней оспой, всегда имело какой-то металлический оттенок.
Он сразу же признал меня, поднялся, степенно протянул шершавую, как наждачная бумага, руку с узловатыми пальцами — рудничная пыль въелась в ладони навеки, — повел в светлицу.
— Значит, воротился, варнак! — сказал он вместо приветствия. В голосе были теплота и дружеское участие.
— Вернулся, дядя Аркаша, — отозвался я радостно.
— Вот и хорошо, что вернулся. Пошлялся — и шабаш! А семейство где оставил?
— Нет у меня семейства. Не успел обзавестись.
Аркадий Андреевич взглянул с подозрением:
— Не успел. Чудно как-то: поди, уже за тридцать, а все еще не успел. Ну-ну! Присаживайся.
В комнате было чисто, уютно. Аккуратно прибранная никелированная кровать с горой подушек, этажерка с журналами и книгами, большой четырехугольный стол, застланный белой скатертью. На стене голубенькая рамка с фотографиями. Что-то сипло бормотал репродуктор. Вошла тетя Анюта:
— Боже милостивый!..
Подошла короткими шажками, я обнял ее за покатые плечи, поцеловал. Ведь для нее я был почти сыном, но сыном непутевым, который за все двенадцать лет не удосужился ни разу прислать о себе весточки. Но она все простила мне, простила сейчас, когда я целовал ее мокрые от слез щеки. Она была все такая же: маленькая, кругленькая, уже поседевшая, в стареньком платье, переднике и белом платке.
— Ну ладно, ладно, мать, — остановил ее Аркадий Андреевич. — Человек с дороги. Сообрази-ка нам чего-нибудь.
И пока мы расправлялись с пельменями, она, скрестив руки, молчаливо стояла в сторонке.
После обеда Аркадий Андреевич спросил:
— Опять на экскаватор?
Я пожал плечами:
— Не знаю. Ведь с тех пор за рычаги не брался. Не допустят, да и не смогу. Одним словом, деквалифицировался. У вас здесь «Уральцы» да роторные, а я их только издали видел.
— Так чем же занимался там, в Москве?
Я не ответил. Он не стал расспрашивать. Аркадий Андреевич всю жизнь проработал машинистом экскаватора, и это дело казалось ему самым стоящим, самым нужным. Меня, возможно, он считал человеком непутевым, легкомысленным: ведь я уже был однажды машинистом экскаватора, а потом променял эту профессию неизвестно на что и вот опять вернулся на рудник, но уже без права сидеть за рычагами. Теперь он смотрел на меня с жалостью и, наверное, думал, как помочь.