Паранин совсем забыл о цели моего посещения, все сокрушался, что понизили в должности ни за что ни про что некоего Дементьева, у которого «котелок варит» не хуже, а то и лучше, чем у самого Кочергина. О Дементьеве говорил с любовью, даже с некоторым восторгом, словно о каком-нибудь былинном герое.
— А забота о нашем брате при нем была не то что теперь. Сергей Ефремович, он человек душевный. Он не то что каждого рабочего в лицо знал, а и всех их детишек. Ежели беда какая — не пройдет мимо. И не пустомеля. Пообещал — расшибется, а сполнит. Возьмем, к примеру, квартиры: хоть и не его дело, а и тут постарался — век ему обязаны! Чистый депутат от нас перед начальством, за каждого заступался. Зато ему и наше уважение и почет. Не делил на своих и чужих — все к нему шли, как к отцу родному, за всех старался. А культура, культура! С каждым за ручку поздоровается, о делах справится, житьишком поинтересуется. Бывало, встретимся, а он: «Ну как, Петрович? Говорят, сына в армию отправил? И то добро! Вернется молодцом, в институт пошлем: тут уж на меня можешь положиться. Зайди вечерком: выполнил твой заказ — привез из города набор лесок. А то в Россошинскую падь с ружьишками давай махнем, заприметил там копалух…» Каков, а? А что я ему? Ни родня, ни кум, ни сват.
Отведя душу, машинист наконец спохватился:
— Однако заболтался тут с тобой, ребята уж заскучали!
Поднялся и направился к экскаватору.
Я наблюдал, как он работает. Если раньше я считал Бакаева мастером своего дела, то теперь понял, что наш машинист не годится Паранину и в подметки. Подъем и поворот стрелы Паранин производил одновременно. Совершенно немыслимо было разбить цикл на отдельные операции — это был плавный, но стремительный полет: только что зубастый ковш с грохотом вгрызался в породу — какие-то мгновения, мелькнула перед глазами стрела туда-обратно, — и вновь ковш, лязгая, захватывает красные неровные куски. Машинист словно играл могучей машиной, делал с ней, что хотел, пробовал на ней ловкость, заставлял подчиняться малейшему движению своих чутких, проворных пальцев. Мне почему-то вспомнился Большой театр. Балет. Там тоже была плавность движений. Известная балерина, женщина уже немолодая, казалась почти невесомой. То была высшая техника исполнения. Я улыбнулся при этом воспоминании: слишком уж неподходящей была аналогия. Балет смотрел с интересом. Но сейчас испытывал истинное наслаждение, ни с чем не сравнимое. Старый Паранин с шишкой на лбу, морщинистыми веками и загрубелыми руками заставил меня понять красоту простого труда, раскрыл незнаемые возможности, и я, забыв, что нужно возвращаться в свой забой, стоял и смотрел и не мог оторвать взгляда от летящей стрелы, многотонной металлической стрелы обыкновенного экскаватора. И еще прояснилось кое-что: эта электрическая машина требует более высокой квалификации, чем однокубовый дизель-моторный «Ковровец», на котором я работал много лет назад. Все мои потуги выбиться в машинисты показались жалкими. Искусство, подлинное искусство — вот что такое мастерство экскаваторщика! А я, посидев несколько раз за рукоятками, уже вообразил, что все могу, все доступно. Лелеял мечту работать не хуже Бакаева. Но ради такой цели не стоило особенно усердствовать: Бакаев был просто рядовым, каких тысячи, безнадежно неуклюжим и несобранным. Да, пожалуй, можно потягаться с Бакаевым — этот час не за горами. Но Паранин человек особой породы. Гнаться за ним почти бессмысленно.
Вот трепещет на ветру красный вымпел. Сперва я не сообразил, зачем вымпел. А потом уразумел: сменная отметка! Вся бригада стремится к вымпелу, каждый живет одним стремлением: как можно быстрее дойти до вымпела, снять его и понести дальше. Это как игра, но игра, требующая предельного напряжения всех сил, нравственных и физических. А у нас вымпела нет. Теперь стало понятно, о какой цели говорил Юра Ларенцов на собрании…