— Садись, места хватит, — пригласил он. Я уселся.
На сцене стоял стол, покрытый кумачом. За столом было пусто. Но вот появились люди. Сердце мое радостно дрогнуло: начальник рудника Иван Матвеевич Кочергин, чуть склонив седую голову, на ходу о чем-то переговаривался с высокой женщиной в строгом голубовато-сером костюме, — это была Катя Ярцева. За ними следовали другие. Привычно, без суеты уселись за стол. Катя едва приметным движением поправила пышные волосы, спокойно глянула в зал. Сейчас она казалась намного моложе, чем при первой нашей встрече. Не было сердитого, холодного выражения лица, начальственной складки губ. Красивая, очень женственная… Нежная белая блузка, черный бант у смуглой шеи… К ней наклонился толстяк с блестящей, будто натертый пятак, лысиной, что-то сказал, уселся рядом. Катя улыбнулась, и я увидел ее почти такой, какой она была много лет назад.
Я пытался встретиться с ней взглядом, однажды даже показалось, что она смотрит именно на меня, улыбается мне, но потом понял, что невозможно в людской массе разглядеть отдельные лица.
На сцену вышел сутуловатый мужчина в роговых очках, поднялся на кафедру, снял очки — и сразу значительность его лица исчезла. Подслеповато щурясь, обвел глазами полный зал, кашлянул. Гул постепенно стих.
Трифон Камчадал заговорил негромко, почти вплотную придвинулся к микрофону. Речь лилась естественно и непринужденно. По-видимому, писатель знал, как обращаться с многочисленной аудиторией. Иногда вынимал из карманов маленькие листочки и зачитывал цитаты. Рассказал о положении дел в московской писательской организации, осудил того, кто заслуживал осуждения, похвалил молодых, перечислил наиболее значительные произведения, вышедшие за последнее время.
— К сожалению, — говорил он, — наряду с высокохудожественными произведениями, проникнутыми глубокой любовью к народу и выдержанными в духе социалистического реализма, некоторыми московскими литераторами в нынешнем году были опубликованы идейно порочные, художественно слабые и ошибочные произведения, искаженно изображающие советскую жизнь и принижающие облик советского человека…
Все, что говорил Камчадал, было правильно, но я неожиданно поймал себя на том, что хочется зевнуть, подумал, что обо всем уже не раз читал в газетах. Камчадал не знал деталей, по-видимому, не имел своего четкого отношения к происходившему, торопился поскорее перейти к другим вопросам. Слушать его становилось просто скучно. Аркадий Андреевич, намаявшись за день, клевал носом. Тетя Аня сидела с широко раскрытыми глазами, ее круглое лицо не меняло выражения.
«В конце концов, писатель не эстрадный артист, чтобы веселить почтеннейшую публику…» — утешал я себя.
Голос Камчадала зазвучал более уверенно, когда он стал говорить о связи писателя с жизнью. Он не приводил себя в пример, но по всему выходило, что истинный писатель должен ехать на рудники, заводы, в колхозы, чтобы на месте изучать жизнь, путешествовать по родной стране. Ведь и Пушкин, и Лермонтов, Чехов, Гончаров, Горький, Маяковский не сидели на месте, а были великими очарованными странниками. Камчадал назвал несколько московских писателей. Один из них исходил за лето целую область, мок под дождями, жарился на солнце, заговаривал с прохожими и даже ночевал в колхозных избах. Другой устроился простым лесником и целое лето жил в лесу, не гнушался есть из одного котелка с простыми людьми и оставил по себе добрую память, — а был это довольно-таки известный писатель…
Да, да, писатель не должен отрываться от народа, его задача показывать жизнь такой, какова она есть. Кроме того, писатель должен вторгаться в жизнь.
Потом он читал отрывок из своей книги «Пылающие скалы». В огромном зале царила тишина, лица людей были серьезны: ведь большинство впервые слушало и видело настоящего писателя, приехавшего ради них из самой Москвы. Велика сила слова! Загрубелые экскаваторщики и бурильщики вздыхали, в глазах появлялось мечтательное выражение, остроты вызывали взрывы хохота. Затем снова наступала тишина.
Все шло, как говорится, чинно, благородно. Но неожиданно у дверей возник шум.
— Не пушшу, Сергей Ефремович!.. И не просите… — шипел на весь зал Сашка Мигунев, исполнявший обязанности контролера. — Не велено пушшать в таком виде…
Мигунев упирался руками в грудь рослого светловолосого человека в бежевом костюме. А тот, рослый, улыбался и легонько продвигался плечом вперед.
— Ну, ну, Сашок, посторонись, — говорил он добродушно. — Я в норме…