— Что так?
— Мне импонировал другой, без вставных зубов. Но я ему, видно, не импонировала, — неожиданно говорит она. — Скажите, почему в жизни все так сложно и запутанно?
Ну кто ей «импонировал», известно всему участку: главный инженер Угрюмов. Но, говорят, он-то к ней совершенно равнодушен. К тому же у него жена и двое детей.
— А правда, что вы родственник Угрюмова?
— В некотором роде да: мы братья по разуму, как сказал один сумасшедший, входя в палату после процедур. Я, конечно, младший, так как у меня темный ящик устроен проще. Одним словом, интеллектуальное сродство. Когда-то мы с ним прели в одном забое, долбили породу…
— Мне кажется, что ваше интеллектуальное родство не ограничивается только этим. У вас острый ум. К тому же вы молоды. Это большое преимущество…
И вот целый день ожидание чего-то радостного переполняет меня. Перед глазами мелькает ее узорная варежка. Да, да, Юлия Александровна, в жизни все сложно и запутанно… Ваша варежка пахнет снегом, и ваше лицо пахнет снегом, и волосы, которые выбиваются из-под меховой шапочки, пахнут снегом. Черт возьми, почему я так много думаю о ней? И мне в высшей степени наплевать, что вы, Юлия Александровна, непедагогичны: такая вы нравитесь мне еще больше.
Зачем все это, зачем? Все равно не будет того, что было…
…По крутой каменистой тропе мы поднимаемся с Таней на сопку. Сверкающее море стоит дыбом. От ветра захватывает дух. На розовато-белых скалах гнездятся птицы. Кайры, топорки и чайки иногда поднимаются с карнизов и заслоняют небо. «Ты стала похожа на цыганку», — говорю я Тане. Вот такая она и есть. Волосы черные, лицо темное от загара. Качаются в ушах большие круглые серьги.
«Только ты со здешними девчонками не водись, — говорит Таня. — Все равно тебя никто не полюбит так. Окончу техникум, а ты демобилизуешься, тебе немного осталось служить. Поедем домой, в Сибирь…» Когда потом, ночью, поезд увозил Таню в Читу, я долго ходил по перрону и с грустью думал, что жизнь в основном и состоит из коротких встреч и длительных разлук. Мелькнул день, полный сияния моря и неба, запаха листьев и хвои, — и нет его. Теплые губы Тани, ее ласковые руки… Виделись мы не часто, но вся жизнь каждого из нас была подчинена этой любви…
…Снова охватывает холодная грусть. И весь утренний разговор со Скурлатовой как-то утрачивает свою многозначительность. Да ничего особенного и не было сказано. Померещилось, будто протянулась невидимая ниточка, а на поверку — я просто все выдумал. Обычная скурлатовская непедагогичность, неумение создавать некую дистанцию между собой и подчиненным, панибратство, которое простак может принять за некую задушевность, особое отношение. Она интересуется Угрюмовым и, вообразив, что я его родственник…
Многие пытаются понять, что связывает меня с Угрюмовым. Бригадир термистов Дима Гуляев, с которым мы живем в одной комнате, ревниво допытывается:
— Ты скажи, скажи, как тебе это удается: главный сварщик с тобой за ручку здоровается, главный инженер в кафе приглашает, Шибанов с тобой на «ты», Скурлатова на собраниях расхваливает. Я не удивлюсь, если сам Коростылев пригласит тебя на а-ля фуршет. Ты что, побочный сын?..
— Я сын трудового народа. Мать — дворничиха, отец был простым солдатом, погиб в Берлине. Никто из родственников под судом не был и за границей не проживал. Предки в каменном веке не имели железного топора.
— Чудной ты…
— Жизнь покрутит, и ты будешь чудной.
В одной книге я наткнулся на слова, поразившие меня созвучностью тому, что живет во мне:
«Есть страстное желание пережить как можно больше чужих жизней, чтобы знать жизнь мира… Это желание родилось давно — теперь оно преследует меня и днем и ночью… Я дворник, сапожник, лакей, портной, народный учитель, крестьянский работник, ломовой извозчик… И много, много дел встает передо мной… Это не пустая мечта — это серьезное желание, во всяком случае, теперь…»
Дневниковая запись двадцатилетнего Фурманова. Она помогла мне понять себя.
Я всегда был рабочим. Выбор трудовой профессии зависел от обстоятельств. И когда начинаешь думать, что все могло быть по-другому, то постепенно, все взвесив, приходишь к выводу: по-другому не могло быть. По-другому бывает у тех, кому дорогу определяют родители, с пеленок вдалбливают: «У тебя особое назначение», «Бойся потерять время на то, что отвлекает от конечной цели». Такой человек идет не по широкой дороге жизни со всеми ее превратностями, а по узкой тропе, защищенной с обеих сторон высокими глухими стенами. У него не может быть стремления пережить как можно больше чужих жизней, чтобы знать жизнь мира. Зачем ему идти в дворники или в сапожники? Эти профессии отмирают, не им принадлежит будущее. Но пока все это отмирает, мне пришлось помогать своему отчиму-сапожнику. Помогал матери-дворничихе. Мы жили тогда на Баскунчаке. Белая соляная равнина, а прямо по пласту соли уложены железнодорожные пути. И всюду соль, только соль, рапа. Люди белые, верблюды белые. Все работали на солепредприятии. И я прилепился к солесосу. Комбайн перекачивает пульпу в бункер элеватора. Удаляется рапа, и чистая, как хрусталь, соль сыплется в вагоны. Мы давали до двухсот тонн соли в час. Я обслуживал силовую установку…