Рядышком в траве тихонько скулил Рудик. Почему-то он хорошо виднелся на чёрном бархате ночи. Потом за его спиной возникло сияние, и Кадола понял, что это светил факел. Рудик мгновенно стих и затравленно обернулся.
В двух шагах от него остановился невысокий человек. Он не был карликом, но отличался очень малым ростом. Он едва достигал плеча среднему человеку. Подняв над головой факел, он разглядывал незнакомцев, которые были заняты странным делом на земле.
-- Чужаки, -- сделал он заключение после беглого осмотра.
Павел икнул в ответ и устало отмахнулся. Рудик потихоньку подполз ближе к друзьям.
-- Кто вы? -- спросил Кадола.
Человек с факелом сделал несколько уверенных шагов и остановился перед растянувшимся на земле Павлом. Он придвинулся почти вплотную к похрапывающей фигуре и долго разглядывал что-то. В мерцающем свете проявлялось его лицо, пересечённое широким рубцом. Кожаная одежда мягко шуршала, слышался скрип многочисленных ремешков с разными ножами.
-- Ваш друг пил, -- произнёс человек, и в его голосе прозвучало удивление.
-- Должен признаться, -- робко заговорил Рудик, -- что мы все в некотором роде пригубили винца. Но не судите строго. Мы не ради греха принимаем отраву эту, а от слабости душевной...
Рудик сильно дрожал и, не зная, куда деть руки, по-матерински оглаживал спящего Павла. Кадола не спускал глаз с маленького человека и чего-то ждал. Дрожащий огонь делал шрам на лице человека похожим на живую змейку.
-- Вы не парши, -- сказал человек со шрамом, -- но вы пьёте вино. Это странно. Только парши пьют вино.
Кадола почувствовал, как сердце забарабанило у него в груди.
-- Вы... руты? -- вдруг выпалил он.
-- Да, -- последовал ответ.
-- Но ведь это невозможно! -- Кадола огляделся. -- Или... Неужели правда?
-- Правда. Мы -- руты, -- подтвердил маленький человек.
Кадола посмотрел на двигающиеся огни. В наступившем молчании слышалась красивая песня.
-- А там ваш лагерь?
-- Да.
-- Праздник?
-- Праздник Прощания, -- проговорил человек и удивился внезапно разыгравшимся на лице Кадолы чувствам. Это была радость, болезненная радость, счастье, замешанное на бесконечном и безнадёжном ожидании, которое внезапно исполнилось и наполнило душу слезами.
-- Праздник Прощания, -- повторил Кадола и зажмурился, -- невероятно. И всё же это так.
Рудик совсем потерялся, уставился на товарища. Кадола протянул руку маленькому человеку и сказал:
-- Мы идём к вам в деревню. Веди нас, Хранитель.
По дороге Рудик пытался расспросить негромким голосом Кадолу, откуда тому известно имя человека со шрамом, кто такие руты и так далее. Но Кадола отмахивался и шагал молча, подгоняя пинками спавшего на ходу Павла. Маленький человек шёл впереди и не оглядывался. Он быстро привёл странную троицу в деревню рутов, над которой стелилась удивительная песня.
-- Танцульки, -- ахнул Павел, продрав опухшие глаза. Перед ним шевелилось море факелов и ритмично передвигавшихся людей.
-- Гуляем, мужики, -- забормотал он. -- Тут всё в ажуре... Музыка... А вы, сволочи, по морде меня... Хранитель провёл их сквозь массу танцующих рутов. Маленькие человечки не обратили на пришедших никакого внимания. Они, казалось, все до одного были погружены в транс. Многие пели, и песня была неподражаемой. Она не просто звучала, но визуально прорисовывалась в густом чёрном небе. Она скручивалась в причудливые гуттаперчевые фигуры, разливалась под звёздами, сплеталась широкими лентами голосов и рассыпалась искристыми крошками, которые растворялись и внезапно вновь возникали сверкающей пеной. Многие руты пели, но некоторые танцевали молча. Впрочем, это трудно было назвать танцем в прямом смысле слова. Они раскачивались, кое-кто крутился на месте, кто-то притопывал ногами, вернее, приподнимал их, словно зависая в воздухе, и опять ставил на землю. Встречались фигуры, которые шевелили поднятыми вверх руками, и руки плавали, подобно водорослям, словно в них не было костей.
-- Что это они все? -- перепуганно дёрнул Рудик Кадолу за рукав. -- Они все безумные...
-- И вот пришёл последний день жизни, когда люди собрались вместе и растаяли в пении гимнов. Жёлтые извивы огней озарили уютную долину, и мрак рассеялся над деревней. Плавно двигались тела танцующих, а об их ноги тёрлись ласковые пантеры... Да, Папа, всё так и есть. Ведь ты тоже это видишь, -- улыбнулся Кадола и указал рукой в глубину танцующих.
Гибкое кошачье тело скользило между рутов. Животное мягко ступало в толпе и почёсывалось мордой о бёдра маленьких людей. Это была пантера, тягучая чёрная тень с жёлтыми глазами.
-- Кадола, -- Рудик вцепился в руку товарища.
-- Это добрая кошка, Папа. Тут много таких, -- Кадола похлопал успокаивающе друга по плечу и поспешил за Хранителем. Последним брёл Павел и таращился на рутов.
-- Отдыхайте, -- кивнул Хранитель на избу и мгновенно пропал в шевелящейся массе людей.
Друзья остались одни, если так можно говорить, когда повсюду пели маленькие люди и превращали свою песню в акварельные сияния на высоком звездном небе.
-- Теперь можно спокойно смотреть, -- сказал Кадола товарищам. -- Можете спокойно любоваться на это чудо. Вы никогда такого не видели и не увидите снова.
-- Агау-у, -- пропел Павел и сполз по стене на пол, и последнее "у" органично перешло в храп.
-- Слушай, Кадола, -- приблизился Рудик и просительно поднял глаза. -- Ты там... читал какие-то строки... они очень соответствуют этому балагану... Ты что-нибудь знаешь про этих людей? Кто они? Что ты цитировал?
-- Книгу. Мою книгу.
-- А! Так ты знаком с ними?
-- Я знаком... Ты лучше послушай песню. Ты знаешь, я когда написал, что песня Праздника Прощания сказочна, я не представлял, что она такая. Я знал, какая она, но не до конца. Писатель никогда не знает всего до конца, какие-то тонкости остаются за полями. Что-то всегда не договаривается. Я никогда не задумывался над этим. Мне известно всё, что происходит в пределах написанного мной. Но ведь их жизнь никогда не ограничивается страницами моей книги. Они живут шире. Это всё равно как увидеть человека в кабаке и решить, что вся его жизнь перед тобой, пока он сидит на стуле и чешет языком у тебя на глазах. Но ведь ты уходишь, а у него продолжается своя жизнь, которую ты не видишь, даже если он тебе много рассказал о себе.
-- Кадола, подожди. Не торопись. Я не пойму, о чём ты говоришь. При чём тут твоя книга? Кто такие руты? Когда ты написал про них книгу?
-- Это не имеет отношения к делу, когда... И не про них написал, я их написал, понимаешь, Папа?
-- Понимаю. Белая горячка.
-- Дурак, -- огрызнулся Кадола. -- Вникни ты в суть, монах ордена недоверия. Это моя книга ожила!
-- Кадола, дорогой, давай-ка лучше поспим. Мне этот сон уже сильно надоел. Сейчас мы заснём, и сон сразу уйдёт, ладно? -- Рудик безнадёжно оглянулся на распахнутую дверь, за которой виднелись факелы.
-- Папа, послушай внимательно, что я тебе скажу... Это вовсе не так просто, как ты полагаешь. Это никуда не денется, если уснуть. Попроси Бога о помощи. И пусть Он тебе про меня расскажет, может, тогда поверишь...
Кадола прошёлся большими шагами по комнате и вернулся к Рудику.
-- Я сам не понимаю кое-чего в себе, Папа. Но это не касается того, что случилось со всеми нами... Или касается? Я никогда не рассказывал никому о моей молодости. Никто из моих нынешних друзей не знает, что в своё время я был наёмником, солдатом фортуны. Но те годы исчезли... Я не отрезал их, но их нет. Однако с ними связана вся моя прошлая жизнь... Дело в том, что когда мне было двадцать лет, я подписал контракт на год и стал участником одной карательной экспедиции в Африке. Только не подумай, что я хочу покаяться. Нет. Мне не стыдно ни за один день моей жизни, даже за самый грязный. Я не считаю, что чёрные дни следует выбрасывать из своей биографии. Наоборот: их следует держать в себе, потому что это твоя жизнь, это ступени, по которым ты поднимался вверх или спускался вниз. Их надо знать. Они ценны, уникальны, потому что они -- твои... Так вот, отправился я карателем. Я к тому моменту уже достаточно дерьма наглотался, возненавидел весь свет и был рад не столько заработку (не подумай, что это лёгкие деньги), сколько возможности официально выплеснуть накопившуюся во мне злость на весь мир. Главное было -- стрелять, уничтожать, видеть кровь и чужую боль. Для меня не осталось людей, достойных любви. Всякий человек сделался объектом ненависти, хотя в детстве я был другим. Меня тошнило, когда я познал женщину, потому что это показалось гадким... Ну, значит, отправился я стрелять. Джунгли, болота, пороховая вонь -- это стало мне таким родным, что я решил было совсем посвятить себя данному ремеслу. Мне на самом деле становилось легче, когда на моих глазах погибали от моих рук люди. Когда я осознал, что малейшее движение моего пальца на спусковом крючке заставляет человеческое тело дрыгаться и лопаться, брызгая кровью, я успокоился. Было то, чего я хотел. Я ненавидел людей, я нашёл способ ублажить собственную ненависть. Мне не хотелось снимать с себя пятнистую униформу. Но я ничего из тех времён не перенёс на бумагу. Пишу о другом. Создаю иной мир... Но однажды моя военная жизнь изменилась... Мы тогда зачищали одно ущелье. Устали за три дня, бродили голодные, грязные, вонючие. Сбились с пути. Партизаны здорово нас покровавили. Из пятнадцати человек нас осталось шестеро. Мы выбрались в долину и наткнулись на деревню. Деревенька так себе, запущенная, стёкла битые, стены кривые, дорога вся в ямах. Мы ввалились туда, как говорится, под барабанный бой. Лупим из всех стволов во все стороны. Стены домов (солома с глиной) в пыль разлетаются. Поросята визжат, женщины орут. Только мы поджигать стали, как пошёл дождь. С тех пор меня преследует дождь... Земля потекла под ногами, стоять не было сил. Вода заполнила деревню по колено. И вдруг тишина. Над головой синее небо и три облачка пасутся, как овечки. Три белых пятнышка на голубом полотне. И под ногами то же самое отражается. Шагнуть стало страшно. Стою и шевельнуться боюсь, кажется, что сделаю шаг и провалюсь в небо. На несколько минут совершенно растерялся. А впереди стоит дом. Не такой, как все хижины, где черномазые живут, а крепкий такой дом (там контора какая-то находилась) из кирпича. Я стою неподвижно. Вокруг гудят мухи, вода капает где-то. А я посреди мира завис, посреди воды и неба, которые уже не отличались друг от друга... Смотрю вниз и вижу собственные глаза под ногами. Моё лицо на меня снизу смотрит. Или сверху вниз... И вдруг слышу, как бежит кто-то. Поднимаю голову и вижу парнишку в цветастой майке. Коричневые ноги и руки мелькают, несётся во всю прыть к тому кирпичному дому, а из-под ног вода хлещет. И бежит он так, что вот-вот в облако наступит своей грязной пяткой. Я поднял автомат и полоснул, вспарывая водную гладь. Африканец упал, ноги его вскинулись и согнулись, как сломанная шоколадка. Я достал для проверки "магазин", а там один патрон остался... Вокруг висит тишина... Куда все мои подевались? То ли притаились, то ли положили их всех... В тишине слышится громкий скрип, открывается в том доме дверь, куда парнишка-негритос спешил. Появляется человек. Белый человек. В руках держит винтовку. Откуда там белый, да еще вооружённый? Я ему кричу, чтобы он бросил своё ружьишко, а он неторопливо поднимает и целит в меня. Я ту же вскидываю автомат и беру идиота на прицел. Успеваю разглядеть, что он в светлой одежде, пиджачок, рубашечка, галстук. Даже лицо увидел его, хорошее лицо, аккуратное... Я ему прямо в лицо и пустил пулю, последнюю мою пулю. И тут что-то произошло. Я увидел, как он дернулся, взмахнул руками, схватился за голову. И мне стало больно. Он не стрелял, я точно знаю, что он не успел выстрелить, но мне стало больно в голове, будто моя пуля попала в меня. Может, он передал мне свои чувства? Я упал, у меня пошла кровь... И я умер... вернее, потерял сознание... Разумеется, мои парни подобрали меня, доволокли до нашей базы. Но в памяти моей осталось, кроме того человека, и другая фигура -- моя собственная. Я видел себя со стороны глазами того, которого я убил... Я вскидываю автомат и стреляю... И умираю... После того случая я оставил службу... Что-то сильно изменилось во мне. В меня будто кто-то память свою вживил. Нужно было девать куда-то эту память. И я начал излагать её на бумагу. Так и появился писатель по имени Кадола.