В целом же в поздних преданиях фигурируют вполне реальные персонажи: лесоруб, сплавщик, бурлак, грузчик, плотник, крестьянин, рабочий, цирковой борец, которые изображаются в реальной обстановке на бытовом фоне и тем не менее в большей или меньшей степени наследуют функции своих архаических предшественников.
Столь же неоднозначен и цикл преданий о разбойниках. Непосредственным проявлением этого служит многообразие используемых в нем мотивов, относящихся к типам Г, Д, Е, 3, Н, П, С, Т, У, Ф, X, которые ранее нами уже упоминались, и к типам Б — «Происхождение особенностей ландшафта», Ж — «Основание (предполагаемое или осуществленное) строительного объекта», И — «Происхождение антропонима», К — «Хозяйственная деятельность персонажей», О — «Проявление магической силы (магических способностей)», Р — «Избавление от антагонистов (мифических, мифолого-эпических, социальных, этнических)», названным здесь впервые.
Эти мотивы в таком же наборе и в такой же концентрации участвуют и в сюжетосложении преданий о борьбе с внешними врагами, в то время как в других циклах они фигурируют в иных соотношениях. Разумеется, такая открытость названного цикла не может не сказаться на многозначности центральных персонажей и на сложности, многосоставности структуры самого сюжета. Включение в сюжетосложение множества мотивов — изначального, сюжетообразующего и образовавшихся вследствие его разветвления — проявление своего рода гибкости при освещении имевших место в действительности событий.
В отличие от средне- и южно-русской традиций, где преобладают предания о «благородных» разбойниках, поддерживаемые разинским и пугачевским циклами, в северно-русской народной исторической прозе, формировавшейся в условиях отсутствия крепостного права, которое создавало почву для идеализации разбойников, известных под названием «благородных», речь идет, за редким исключением, о собственно разбойниках. Их действия характеризуются крайне выраженным индивидуализмом и сводятся к ограблению, истязанию, убийству, разорению домов и селений, причем безотносительно к социальному положению их жертв. О раннем существовании разбоя свидетельствует уже «Русская Правда» (XI в.) — см. коммент. № 222. Имевшиеся случаи его проявления удостоверяются многочисленными правительственными грамотами, призывавшими местное население всеми мерами бороться с этим социальным пороком, — см. коммент. № 231, 234. В преданиях буквально рассыпаны реалии, из совокупности которых выясняется локализация действий разбойников, — в первую очередь это торные торговые пути, особенно волоки (например, Гостии немецкий волок — см. коммент. № 234), либо деревни, жители которых некогда занимались грабежом прохожих и проезжих, даже не выходя на дорогу. Подчас названы и имена разбойников. О прототипе одного из них достаточно известно: разбойник по прозвищу Рямзя фигурирует в деле волостного правления — см. коммент. № 241. В преданиях названного цикла определяется и основной контингент разбойников: это лица выпавшие из традиционной общности в силу ее социального расслоения, разрушения патриархальных связей, это жертвы социальной несправедливости (особенно «благородные» разбойники), дезертиры из царской армии и пр. Однако пусть у читателя не складывается мнение, что все ячейки традиционных мотивов, связанных с разбойниками, заполнены одними лишь реалиями. Нет, элементы, выработанные традицией применительно к образу антагониста, имеющего мифологические, мифолого-эпические и эпические признаки, не полностью вытеснены и присутствуют в структуре мотива наряду с реалистическими.
Когда в архаических преданиях фигурирует один разбойник (обычно атаман), мы имеем дело, как правило, с воплощением множественности, которая либо полностью вуалируется, либо в какой-то мере вырисовывается в качестве фона для основного персонажа. Изображение не только атамана, но и членов его шайки — тенденция, которая в фольклоре нарастает, но, ограниченная рамками условностей, так до конца и не реализуется. Преодоление же этих рамок влечет за собой разрушение фольклорного текста. В тех случаях, когда в качестве центральных фигурируют три однородных персонажа (см., например, № 245—247), каждый из которых, однако, может приобрести в процессе эволюции свои отличительные особенности, подразумевается все же, повторяем, в сущности один персонаж. И в качестве субъекта, и в качестве объекта разбойник оказывается не лишенным реликтовых зооморфных признаков, воплощая в себе социальные явления и природные стихии (см. № 221). Он же, подобно героям тотемистических мифов, обладает подчас магическими способностями, что проявляется в знании им магических слов и заговоров, в умении перевоплотиться при приближении смертельной опасности в некое зооморфное существо (см. № 222). Социальный противник в ранних преданиях наделен и некоторыми гиперболическими свойствами, что отчасти обусловлено персонификацией им определенной общности (№ 255). В силу многозначности образа антагониста и выделившийся из него образ разбойника нередко сохраняет в себе признаки былого синкретического единства, что проявляется в некотором смешении разбойника с «панами» — первопоселенцами, внешними врагами (польско-литовскими интервентами).