А я ругаюсь с собой же из-за дурацкого платья. Наклоняюсь — подскакивает. Тяну вниз — стыдливой идиоткой себя чувствую.
Не оглядываюсь, не хочу знать, что там у него за выражение на лице.
Слетает бретелька. Надвигаю обратно.
Слышу, как Тарнавский прочищает горло. Не сдержавшись, смотрю украдкой. Он отмирает наконец-то, обходит стол, воротник рубашки поправляет, а я, покраснев, плюхаюсь на диван.
— Я начал делать так, Юль…
Сначала мне кажется, что я не разберусь и за неделю. Потом втягиваюсь. Монотонная механическая работа — это именно то, что нужно моему слегка пьяному мозгу. На пятнадцатом акте я уже на автомате выцепляю взглядом дату, номер, суммы. Сравниваю их с открытым на ноутбуке моего судьи балансом. Немного меняю табличку. Как самой хочется верить — усовершенствую. Помечаю цветом расхождения.
Тарнавский в свою очередь берет в руки другую папку, устраивается более чем вальяжно (закинув ноги на угол стола) и начинает читать.
Минут сорок в кабинете не звучит ни единое слово: только наши дыхания и шуршание бумаги, нажимы на тачпад. Потом Тарнавский выходит. Передо мной не отчитывается, но ясное дело — в уборную, покурить, по телефону поговорить… А я остаюсь наедине с его распароленным компьютером.
Если Смолин узнает, сколько возможностей я просрала, убьет. Я бы убила. Но, свернув разом все окна, пялюсь на чистый экран. С него на меня — бойцовская собака. Почему ты мне постоянно угрожаешь? И почему я почти тебя не боюсь?
Прислушиваюсь к себе и понимаю, что нет. Не могу. Даже пьяная. Возвращаю на место документы и продолжаю сверять данные.
Когда Тарнавский возвращается — дергаюсь. Ловлю на себе взгляд. Ерзаю и прокашливаюсь.
— Не холодно? — Мотаю головой в ответ на вопрос. — Вот и отлично. — А потом сверлю недружелюбным взглядом широкую спину, когда судья берет со стола пульт и включается кондиционер.
Мне и жарко-то не было, но об этом уже не спрашивают. Температура понижается на несколько градусов. Мой условный комфорт стремительно летит к чертям.
Я стараюсь игнорировать тот факт, что прохлада вытрезвителя ни черта не трезвит, а вот сжавшиеся в тугие горошинки соски отлично проявляет. Черт.
Смотрю только в папку. На экран. Листаю. Листаю. Листаю.
Вздрагиваю, слыша, как судейский телефон вибрирует. Хочу я того или нет, фокус внимания смещается. Я корю себя, но прислушиваюсь.
Как самой хочется верить, наблюдаю незаметно. Сейчас он выглядит менее собранным, чем обычно. Явно устал. Подносит телефон к уху и ведет по волосам от затылка до лба. Забавно ерошит. Сердце как-то странно сжимается. Потом назад. Улыбается.
— Приветствую, Константин Игоревич, — испытываю облегчение из-за того, что не Лена. И не другая какая-то женщина.
Стараюсь сосредоточиться на работе, но как же сложно! Все равно прислушиваюсь и присматриваюсь. Даже вопреки не самому приятному знанию Тарнавский меня манит. Очаровывает и пугает.
Улыбается кому-то другому, а оторваться не могу я.
Играет с ручкой. Смотрит на нее же. А меня разрывает между его пальцами и улыбкой. Мысли не туда. Облизываю губы. Получаю быстрый адресный взгляд.
Господи, вот дура! Представь, что у тебя беруши в ушах. И пожар внутри погаси.
Приказы ничего не дают. Сильнее злюсь. Лучше прислушиваюсь.
— Этого я делать не буду, Константин Игоревич. В апелляции собьют. Вам не поможет. Мне — дисциплинарка. Зачем?
Действительно, зачем?
Не знаю, о чем речь, но с Тарнавским полностью согласна. Вношу еще одну цифру в табличку и обозначаю желтым.
Сначала хвалю его про себя за то, что отказал, а потом сердце обрывается. Губы Тарнавского расплываются в безумно довольной улыбке. Он оставляет в покое ручку и смотрит в потолок.
— А здесь давайте подумаем, сколько это может вам стоить…
От двузначности сказанного стонать хочется.
Слишком шумно фыркаю. Снова получаю внимание. Тарнавский приподнимает бровь, я мотаю головой.
— Не сходится ни черта.
Вру, а в реальности мне сложно бесконечно разочаровываться. Как и верить без оснований.
Дальнейший разговор сливается в набор непонятных мне фраз и легких подколок. Скинув, Тарнавский ненадолго откладывает мобильный.
Смотрит на меня, но мне кажется, не видит. Думает о чем-то своем. Со вздохом берет только отложенную трубку. Судя по звукам, открывает какую-то игру.
Встречаемся взглядами, объясняет:
— Перегрузиться надо. Башка кипит уже.
Я киваю, хотя мое одобрение и явно никому не нужно, и неприкрыто наблюдаю, как судья мочит птичек. Прокашливаюсь, поднимает взгляд.