Танкилевич позвонил в дверь «Хеседа» и стал ждать, когда ему откроют. Позвонил снова и вдруг услышал — к двери приближаются чьи-то шаги. Щелкнула задвижка, и на пороге возникла Нина Семеновна. Красивая осанистая еврейка за пятьдесят, португальского типа, с оливковой кожей, крупными чертами лица, нисколько никому не доверявшая и привыкшая жить в мире лжи и стяжательства, где под подозрением находятся все. Включая Танкилевича.
Она не поздоровалась, сказала только:
— Проходите.
Он проследовал за ней через пустой вестибюль, где обычно сидел охранник. Потом по узкому коридору, темному, потому что она не сочла нужным включить свет. На стенах были стенды. На них всегда что-то висело. Помнится, раньше один из них был посвящен нобелевским лауреатам-евреям — Эйнштейну, Бору, Пастернаку и так далее; их портреты сопровождались краткими биографиями. Теперь здесь разместились местные евреи — герои войны — солдаты, моряки, партизаны. Десятки пришпиленных к стенам фотографий; герои войны на них были запечатлены кто в юности, кто в более зрелые годы. Они миновали лекционный зал, библиотеку, игровую комнату. Дойдя до конца коридора, Нина Семеновна указала на дерматиновый стул, стоявший перед дверью в административную часть.
— Подождите здесь, пожалуйста, — хмуро сказала она. — У меня другой посетитель.
Танкилевич повиновался. Он сидел в темном коридоре и невольно прислушивался к отголоскам конфликта, разворачивающегося за закрытой дверью, — твердому, ровному тону Нины Семеновны и визгливому голосу какой-то женщины. Слов Нины Семеновны было почти не разобрать, зато отчетливо доносились пронзительные вопли другой женщины: «По какому праву?.. Да как вы смеете?.. Кто вам такое сказал?.. Мне причитается!»
После такой закуски, подумалось Танкилевичу, что же будет на горячее?
Последовала долгая пауза, после которой грянул финальный взрыв и громко скрипнул отодвинутый стул. Дверь распахнулась, и из нее в сердцах выскочила женщина. Приблизительно ровесница Нины Семеновны, полная, большегрудая. Она пронеслась мимо, почти его не заметив, — лишь сверкнули золотые серьги в ушах да взметнулся подол длинной юбки. Женщина с такой яростью впечатывала каблуки в линолеум, что под Танкилевичем подрагивал стул. Эхо ее шагов походило на канонаду. Нина Семеновна, расположившись в дверном проеме, невозмутимо провожала ее взглядом.
— И будьте любезны закрыть за собой дверь, — сказала она ей в спину.
Спокойно дождавшись, когда дверь с грохотом захлопнется, она переключила внимание на Танкилевича.
— Итак, — сказала она, — чем могу служить?
Танкилевич прошел за ней в кабинет и сел на указанное место. Нина Семеновна уселась напротив.
— Хоть бы раз, хоть один бы разочек кто-нибудь пришел, чтобы поблагодарить, — сказала Нина Семеновна, усевшись напротив Танкилевича. — А? Преисполнился бы благодарности за все, что мы тут делаем, и просто пришел бы ее выразить. Вот было бы чудо!
Танкилевич не нашелся с ответом. Впрочем, вопрос был явно риторический.
Нина Семеновна с недоумением смотрела на него.
— Хотя, конечно, спасибо — это не про нашу сферу деятельности.
И снова Танкилевич не нашелся что сказать, ограничился кивком.
— Вы знаете, кто эта женщина? — спросила Нина Семеновна.
— Нет, — сказал Танкилевич.
Он совершенно точно никогда раньше ее не видел.
— У них с мужем два магазина. И частный дом на несколько квартир. Все об этом знают. Но когда я завернула ее заявление на матпомощь, она пришла скандалить. Что я ей ответила? Я, разумеется, ответила, что не надо держать меня за дуру. Она стала уверять, что она нуждающаяся. Что у нее ничего нет. Что магазины и дом не ее. Всем владеет дочь. Все документы на имя дочери. Махала этими документами у меня перед лицом, чтобы я не сомневалась. Вопила, на каком основании и по какому праву я отклонила ее заявление? На каком таком основании и по какому такому праву? На основании здравого смысла и просто из соображений приличия. А дальше вы сами видели.
Нина Семеновна пошарила по столу, взяла пачку сигарет. Ловко выудила из нее сигарету и затянулась. Потом отвела руку в сторону, и завитки дыма заструились у нее перед глазами.
— Теперь с этой особы станется накатать жалобу в одесский «Хесед». И, уверяю вас, она этой возможности не упустит. Самое обидное, что на таких гадин нет управы. Она будет ходить и скандалить, а мне и другим людям, у которых есть дела поважнее, придется это терпеть. И ведь в итоге она добьется, чего хочет. Да, все знают, что это вранье, но по бумагам ее толстая задница прикрыта. Вот из-за такого евреев и ненавидят. Из-за мелочного хитрованства и крохоборства. И ведь такое и впрямь встречается. Мне по работе приходится с этим сталкиваться. Но на одну выжигу, как она, приходится двадцать тех, у кого и правда ни гроша за душой. А эта женщина, требуя денег, на которые не имеет никакого права, обманывает и обкрадывает, и не меня — их. Да, остановить ее я не смогу, но хотя бы отведу душу — испорчу ей жизнь. Я не настолько наивна, чтобы надеяться, будто это заставит ее передумать или раскаяться, ждать, что такие люди переродятся, не приходится — зато все будут знать: если придешь в этот кабинет с намерением надуть, то легко не отделаешься, обязательно получишь по шапке!