— А как по мне, Барух, так вовсе даже не ушло.
— Возможно. Но сделаем вид, что это так, и будем надеяться, что мир преисполнится благородства и последует нашему примеру.
— Лично мне ни капли не смешно.
— Знаю, — сказал Котлер.
Лиора остановилась на полпути к двери, посмотрела на него.
— Хочешь узнать, что случилось в тот последний вечер, который мы с этим человеком провели у него дома? — спросил Котлер. — Ты не раз говорила, что любишь истории о славном прошлом. Эту историю я тебе не рассказывал. Да и вообще никому, насколько мне помнится. Может, только нескольким товарищам по камере и Мирьям. Потому что тут и рассказывать особо нечего. Ничего примечательного. Незначительный эпизод, не более. Даже в мои мемуары издатель решил его не вставлять. Итак, история последнего вечера, который мы с Владимиром Танкилевичем провели под одной крышей.
Лиора вздохнула и медленно направилась к кровати. Села на краешек и уставилась на Котлера взглядом человека, помимо воли поддающегося гипнозу. Котлеру хотелось отойти от окна, сесть, как прежде, рядом, но он сдержался. Предыдущий день, предыдущий час все изменили. И виноват в этом был он. И пока еще в его власти было все изменить. Только, он знал, ничего он менять не станет. Человек не может проживать две жизни. Он обязан выбрать одну, и он свою выбрал.
— Хорошо, Барух, расскажи. Расскажи, и вернемся к нашему делу.
Лиоре, как и миллионам других людей, было прекрасно известно его житие. Молодой человек, некогда музыкант, а ныне специалист в области информатики, заявляет, что хочет разделить судьбу еврейского народа, и намеревается уехать из Советского Союза в Израиль, на историческую родину. В Министерстве внутренних дел ему, как водится, без всяких на то оснований отказывают в разрешении на выезд — якобы из соображений секретности, хотя те технические знания, которыми он владеет, на Западе давно устарели. Его клеймят как предателя, увольняют с работы, объявляют преступником, потому как не работать в стране рабочих — преступление. Он влюбляется в молодую женщину, тоже сионистку; они быстро женятся в надежде связать свои судьбы, но тут же расстаются: ей, тоже безо всяких оснований, дают разрешение на выезд, ему — опять нет. Ожидая, когда ему удастся воссоединиться с женой, он погружается в активистскую деятельность, и КГБ подсылает к нему провокатора, тоже еврея. Его обвиняют в государственной измене, устраивают показательный процесс и приговаривают к смертной казни, но позже под давлением международной общественности вместо пули в голову присуждают тринадцать лет тюрьмы. И все это время он не отступает, никогда не отступает! И наконец — победа! — его освобождают.
В его жизни, конечно, было многое другое. Второстепенные заметки и эпизоды, не такие впечатляющие, но оставившие в нем глубокий след. Как, например, его последний вечер дома у Танкилевича. Ведь Танкилевич пригласил его к себе пожить, когда Котлеру было некуда податься. Мирьям уехала в Израиль. Небольшая их квартирка была записана на нее, и после ее отъезда (а среди отказников существовало негласное правило ехать, если выпускают) ему пришлось очистить помещение. Оставшись без работы и без жилья, он ночевал по очереди у других отказников и просто сочувствующих — неделю тут, неделю там. Все его вещи умещались в небольшом чемоданчике. Вскоре он станет самым известным отказником в мире, а пока он — нищий, чьими пожитками побрезгует и старьевщик. И тут, с немалым риском для себя, Танкилевич приглашает его к себе. До того момента Котлер знал его весьма поверхностно; Танкилевич появился среди них год назад. Представился сионистом, заявил, что ему отказали в разрешении на выезд, — и ему поверили на слово. Если КГБ и внедрял шпионов в их ряды, что тут поделаешь. Вся их деятельность: курсы иврита, седеры на Песах, небольшие публичные демонстрации — с правовой точки зрения была законна.
Они странно смотрелись рядом. Танкилевич — почти на десяток лет старше, видный холостяк, и Котлер — лысеющий, юркий шмендрик. Танкилевич был зубным техником и обслуживал отказников — ставил им зубные протезы, пломбы, коронки. Как якобы получившему отказ, работать официально ему не разрешалось. Смысл этого запрета был ясен: разве можно допустить отказника к золоту и серебру? Так что его в любой момент могли обвинить в сбыте или спекуляции. Это давало почву для подозрений. Люди шушукались, а наибольшим скептиком была, как всегда, Хава Марголис, хоть во рту у нее и стоял мост работы Танкилевича.