Танкилевич, хотя, сдается, страдал и телом, и душой, сделал шаг и медленно двинулся к Котлеру. «Если так суждено, — подумал Котлер, — будь что будет». Отошел от окна и направился навстречу Танкилевичу. Если уж им довелось встретиться, пусть это будет не в тесной комнатушке, не в четырех стенах, а во дворе, где солнце, воздух и бескрайнее небо — все, что полагается свободному человеку.
Тринадцать
Танкилевич стоял во дворе и ждал Котлера. К стене дома притулилась деревянная скамья — семь сколоченных вместе деревяшек — и поставленная на попа цинковая ванна. Танкилевич застыл в нерешительности: сесть ли ему на лавку или сначала положить яйца на бортик ванны, оттуда они не укатились бы. Он наклонился и бережно выложил яйца — волнение и необходимость сосредоточиться усугубили старческий тремор.
Проходя по коридору, Котлер заглянул на кухню. Лиора и Светлана выжидающе уставились на него. Он весело им кивнул и продолжил путь к боковой двери. Выйдя во двор, он увидел, что Танкилевич, нагнувшись, тянется к цинковой ванне, на слегка выгнутом бортике которой в рядок лежат яйца. «Тюк» о металл возвестил о том, что Танкилевич положил последнее яйцо.
— Вижу, у тебя тут свой небольшой кибуц.
— Да, что-то вроде того, — ответил Танкилевич. — Четыре полудохлые курицы.
— Во многих кибуцах сейчас не больше.
— Ужасно.
— Согласен, — сказал Котлер.
— Вот как. И это все? Больше ничего сказать не желаешь?
Танкилевич впервые взглянул на Котлера — воочию. Так-то он, конечно, видел портреты Котлера в газетах, следил за его взлетом. Но увидеть воочию — совсем другое дело. Что с ним сделали годы? Сорок лет назад это был тощий молодой человек, с живым умом и первыми залысинами, бедно одетый. Бедно даже для России семидесятых годов. Танкилевич одевался куда лучше и потому смотрел на Котлера свысока. Котлер и сейчас был одет небогато. Рукава рубашки слишком длинные, манжеты болтаются. Брюки, хоть он и пополнел, мешковатые. Только туфлям можно позавидовать. Явно заграничные — на базаре таких не купишь. Туфли выдавали в нем иностранца. Туфли и лицо. Спокойное, уверенное лицо человека, живущего в благополучной стране. Котлер восторжествовал и явился поважничать перед Танкилевичем.
— Володя…
— Хаим.
— Хаим, Хаим. Еще раз повторю: я приехал сюда не из-за тебя. Я понятия не имел, что ты здесь живешь. Не знал, что ты живешь в Украине, в Крыму, в Ялте. Я вообще не знал, жив ли ты еще. Да меня это особо и не интересовало.
— Я написал письмо.
— Как ты сказал?
— Я написал письмо. Хаве Марголис.
— И что?
— Десять лет назад.
— Понятно.
— Она тебе не говорила?
— Хаим, ты вот ярый сионист, а за событиями в Израиле не следишь.
— Очень даже слежу. Смотрю русское телевидение. Читаю русские газеты. А друг читает прессу на иврите. В интернете.
— Значит, эта новость до тебя не дошла. А может, здесь она внимания не привлекла.
— Какая новость?
— О моем иерусалимском процессе. Хава Марголис выступала свидетелем со стороны обвинения. Вместе с Сашей Портным. И еще кое с кем. Дело возбудил другой активист. Он выступил в прессе с несусветными обличениями. Я защищался, и он подал на меня иск за клевету. Шапира. Из Гомеля. Знаешь такого?
— Нет.
— Так вот, он выступил весьма хитроумно — дескать, я был не агентом ЦРУ, в чем обвинил меня ты, а, наоборот, агентом КГБ. И тот показательный процесс в Москве был вдвойне сфабрикован. И я, обвиняемый, был в сговоре с властями, которые меня преследовали. Иными словами, я лишь убедительно делал вид, будто рьяно защищаю себя и сионистское движение, а на деле был врагом и процесс этот использовал, чтобы разоблачить других активистов. Настоящих активистов, таких как Хава, Саша и, надо полагать, сам Шапира. Именно из-за меня одних посадили в тюрьму, других отправили в ссылку. Представляешь? И я, значит, изображал из себя героя и стяжал всю славу, а на деле я — предатель и разыгрывал спектакль, беспрецедентный по своей хитроумности и лицемерию. Заставил, бессердечный, своих близких — родителей и молодую невесту — десять с лишним лет страдать по моей вине. И пока мои родные думали, что меня держат в жутких условиях в разных советских тюрьмах и лагерях, и делали все возможное и невозможное, чтобы меня освободить, я, агент КГБ, жил себе припеваючи в некоем тайном месте. Выходит, хуже меня предателя нет. Я даже хуже, чем ты.
— Обо мне на процессе тоже шла речь?
— А как же. Ты же мой пособник. Как же иначе. Мы вместе все это придумали.