Лиора и Котлер сидели немного поодаль друг от друга и молчали. Потом Лиора протянула руку и вложила ее в ладонь Котлера. Теперь они сидели, держась за руки, но по-прежнему не говоря ни слова. Это было прощание — что тут скажешь? Интересно, подумала Лиора, если б они не приехали в Ялту, не встретили Танкилевича и Бенцион не совершил бы самострел, могло ли у них все сложиться иначе? Или ход событий был предрешен? Лиора представила Бенциона — как он лежит в больнице, с искалеченной рукой. Он всегда казался ей скромным, серьезным, прямодушным мальчиком. Ее приязнь к нему, к Дафне да и к Мирьям никак не уменьшилась. Они приняли ее как свою, и это была для нее честь. А теперь она не сможет ни навестить его, ни передать открытку с пожеланием скорейшего выздоровления. Не приходилось сомневаться, что на такой поступок его толкнули пертурбации не только в стране, но и дома. Совсем скоро они снова во все это окунутся, и ей тоже предстоит решать, как жить дальше. Так что она рада была посидеть в полутьме и продлить их прощание — момент самой светлой близости за все их путешествие. В целом же от поездки осталось ощущение смутного неудовольствия. Ей вдруг открылось то, что следовало бы понять давно. Отказ Котлера не пойти на компромисс там, на скамейке в парке, стал предвестником краха не только его брака, но и их романа. Эта поездка, с которой, казалось, начнется их новая жизнь, положила ему конец. Если копнуть глубже, их с Котлером отношения с самого начала строились на непрочной основе. На девичьей влюбленности, на которой надо было бы поставить точку. Ей захотелось, чтобы святой оказался еще и мужчиной. С тем же успехом можно было захотеть, чтобы день сделался еще и ночью. Святой любит не кого-то одного, а весь мир, тогда как мужчине дороже всего мира одна-единственная. Поэтому со святым может жить лишь святая. А она не святая, хоть, было время, и стремилась ею стать.
Думая, будто ты для кого-то недостаточно хорош, ты словно ставишь это ему в укор, однако укорить Баруха, считала Лиора, имела право лишь она. И больше никто в мире. В мир они вернутся, когда встанут в очередь на рейс в Тель-Авив и их опознают. В кабинете у Нины Семеновны прозвучал первый звоночек. Все стало ясно по ее лицу, когда они вошли, а также по тому, как она отнеслась к просьбе Баруха. Собственно, они и ожидали чего-то в этом роде, но это уже было через край.
— Если все откроется и возникнут проблемы, — спросила Нина Семеновна, — кто меня защитит? В таком ли вы сейчас положении, чтобы гарантировать мне защиту?
— Что до гарантий, — сказал Котлер, — то даже в лучшие времена никто ничего гарантировать не может. Сделайте это не потому, что у вас есть гарантии, а потому, что так правильно.
— Тогда я лучше буду думать, что это неправильно.
— Ни к чему его наказывать. Если уж я смог его простить, то и вы сможете.
Нина Семеновна резко повернулась к Лиоре.
— Вы все сидите и молчите. Полагаю, нам стоило бы узнать и ваше мнение?
Котлер тоже повернулся к Лиоре.
— Пусть живет, — сказала она.
Кода
В самолете до Тель-Авива Котлер надвинул шляпу поглубже. Он сидел посредине, Лиора у окна. Возле прохода расположился молодой хасид с пейсами, весь в черном. Вообще-то в центре полагалось сидеть Лиоре, но хасид вежливо попросил их поменяться местами. Он не стал объяснять почему, а они не стали спрашивать Самолет был набит под завязку. Затевать споры о равноправии было ни к чему.
Рейс выполняла украинская авиакомпания, и на борту наблюдалось смешение людей, какое теперь случается только во время таких полетов. Их самолет походил на маленький летучий штетл. Оживший рассказ Шолом-Алейхема. Бок о бок, ряд за рядом сидели евреи всех толков. Одни хасиды молились Богу по-своему, хасиды соперничающего толка — по-другому, сионисты-ортодоксы — по-третьему. Были семьи из торгового сословия — они говорили на иврите, и семьи так называемых бизнесменов — эти общались по-русски. Были, подобно Котлеру с Лиорой, представители творческих профессий и интеллектуалы, озабоченные великими философскими вопросами. И молодые американские евреи, беспечные, легкомысленные и недалекие — они не знали исторических потрясений и доверчиво смотрели на мир. Тут и там сидели русские и украинцы, спокойные и невозмутимые, за долгие годы привыкшие к любым евреям. Это была модель сосуществования, какой мир не знал, какую нигде и никому не удалось создать. Приземлится самолет — и они снова рассеются, разбредутся каждый по свою сторону баррикады.