Не сговариваясь, мы объявили Валентину бойкот молчания. Да он и сам это понимал и ни с кем из нас не пытался заговорить, что стоило ему неимоверных усилий. В первый раз на его долю пало столь тяжкое испытание. Над ним еще в училище посмеивались: «Не выключи — неделю будет языком молоть!» Теперь Пономарь-звонарь мучился, как больной: то бросался плашмя на койку — лицом в тощую подушку и замирал ненадолго, то извлекал из тумбочки какой-то потрепанный детектив и, полистав, опять прятал, то, как после селедки, хлестал ледяную воду из графина — прямо из горлышка.
Был выходной день. Время тянулось, как зубная боль, тем более, что до самого обеда никто из нас не проронил ни слова. Мы трое сидели вокруг стола словно мрачные сычи, уткнув носы в книги. А Вальке не сиделось, не лежалось и не читалось. Он и обедать не пошел, видимо, ожидал, что мы его позовем. Но мы и тут выдержали характер. Правда, в столовой Лева начал было заворачивать в бумажную салфетку кусок хлеба с котлетой, но Зуб на него — тигром: «Ешь тут!» Так и не дал с собой унести.
Вечером мы собирались в кино: наш связной самолет должен был привезти от соседей очередную серию трофейного «Тарзана». Но после обеда на улице так взыграло — не то что взлететь, на ногах не устоять! За окном выло, гудело, свистело, завывало — нос за дверь не высунешь. На ужин мы кое-как пробрались, зато из столовой уже не шли, а буквально катились кубарем под самую сатанинскую музыку. С полчаса потом оттирали хнычущему Леве его нежные щеки. Короче, погодка была, что называется, под настроение.
И вот в такую-то вьюгу-завируху из штаба к нам заявился посыльный: «Лейтенанта Пономарева вызывает капитан Зайцев!» Зачем бы, спрашивается? Круговая пожаловалась, не иначе. «Ну да что там, — подумал я. — Везет ему, как всегда. Отбоярится…»
— А до утра подождать нельзя? — тревожно кивнул на окно Лева.
Посыльный, приняв на свой счет, вытянулся по стойке «смирно»:
— Никак нет! Приказ есть приказ, сами понимаете… Да вы, товарищ лейтенант, не тушуйтесь, — утешил он лениво собирающегося Валентина, — добредем. Палку лыжную я для вас прихватил, в сенях… В подъезде то есть оставил. Веревку — тоже там кинул…
Вернулся Пономарев не скоро. Он долго отряхивался возле двери, громко топал в коридоре промороженными унтами — выбивал из шерсти снег, а предстал перед нами сияющий во все скулы.
— Я так и знал! — с досадой вырвалось у Зубарева.
— Ничего ты, брат Никола, не знал! — бодро возразил Валька. — Думаешь, добренький дяденька — размазня? Ох, лихо мое, лишенько! Уж он меня пилил-пилил, ел-ел, да все с перчиком, да с уксусом, как только я жив остался. Одним словом, подробности — письмом. Простите меня, братья-славяне! Сам не знаю, с чего я, шаромыжник, завелся. Слышь, Лева, прости, дружище. Да ведь мы же… Да я…
— Финтишь, Пономарь! — не поверил Николай. — Права Круговая.
— Лева, ну хочешь — на колени встану?
— Отстань! — испугался Шатохин. — И не у меня… Не у нас проси прощения.
— Нам что? — добавил Зубарев. — Мы толстокожие. Чихали мы на это дело с потолка. А ты… Ты не нас — хорошую девушку обидел. Неужели до сих пор не дошло?
— Дошло, хлопцы, дошло. Был я уже у нее. Но она добрее вас оказалась.
— Ладно. В таком случае я тоже, — буркнул Лева.
— Черт с тобой! — подытожил Зубарев. — Но впредь — гляди. Знаешь, как у нас на заводе говорили? «Ходи ровней, знай край — не падай».
— Ни-ни! На веки вечные! — поклялся Валька. И заходил во круги, и захохотал.
— Сядь, артист! — прикрикнул Зубарев. — Рассказывай. Сильно ругался?
— Не то слово! Кабы отлаял на чем свет стоит, легче было бы. А то — душу вына́л! Да все с улыбочкой, с подковырочкой, — помереть можно. А начал-то как! Посмотрел на меня с сожалением и вздохнул. Я, говорит, и до сих пор больше штурман, чем политработник… А вот летаю все реже… Из-за таких, говорит, сволочей, как ты.
— Так и сказал? — усомнился Лева.
— Ну, не совсем так, а понимать надо так. Стыдно, мол. Ну, и я ему не спустил, будь спок. Нас, говорю, сюда не посылали, мы сами — добровольно. А он… ха-ха-ха! Вскочил и поклон мне отвесил: простите, сударь, великодушно, не догадались горячо поблагодарить таких героев. Я ему: что, мы сюда приехали — летать или за партой штаны протирать? А он: вы бесконечно правы, ученого учить — только портить. Я ему: как нас тут встретили? Никто не любит! А он: заставим! Приказ в клубе вывесим. Я ему про кипятильник, что вот вечером стакан чая не добудешь. А он: простите, забыл вашу бедность. Вот с получки скинемся с командиром — купим вам и чайник, и стаканы. Я ему: батареи в комнате чуть теплятся. А он: оплошка, сударь, извините. Завтра же школу прикрою — вам уголька подкину…