В таком минорном настроении и застал меня у спарки капитан Зайцев.
— Переживаешь? — спросил он.
— Допустим, — насторожился я. — А что?
— Да ничего особенного. Поговорить надо.
Я с трудом сдержал себя, чтобы не сказать ему лишнего. Заведет сейчас во спасение. Нет, надо извиниться и сразу уйти.
— Чего надулся, как мышь на крупу? — улыбнулся замполит и как-то необидно укорил: — Ишь, кипяток! К нему с добром, а он на дыбы. Посмотрел бы сейчас на себя в зеркало — пылаешь.
— Да устал я, товарищ капитан, очень устал, — вырвалось у меня. — До того устал, что вот так плюнул бы на все и ушел куда глаза глядят. Не способен на реактивном летать, так чего уж тут пыжиться.
— Что я слышу? И от кого! Решил, значит, навострить лыжи?
— Да я же это… Не совсем… Не в прямом смысле.
— А я в прямом. Один уйдет, второй уйдет, третий… Всем трудно, все и уйдут, так, что ли? А летать кто будет? Кто будет служить в армии? Обстановка-то вон какая — не хуже меня знаешь.
Обстановка, что и говорить, была сложной. «Перекуем мечи на орала!» — громко звучал призыв советских людей, обращенный к народам всех континентов. Однако в заморских кузнях по-прежнему ковались мечи. В небе еще не успели развеяться тучи недавно отгремевшей войны, а горизонт уже затягивало новыми. Да какими! Эти огромные грибовидные облака, осыпающиеся смертоносным пеплом, были зловещими предвестниками невиданно страшной грозы. И находились человеконенавистники, которые торопили ее приход.
— Вот, смотри, — капитан Зайцев достал из кармана газету и, протягивая мне, хлопнул по ней ладонью: — Читай…
В глаза сразу бросились отчеркнутые красным карандашом строчки: ««Атомная бомба несет более легкую смерть!» — со змеиной улыбкой вещал в своем интервью газете «Пост Диспетч» отец холодной войны Джон Фостер Даллес».
А чуть ниже еще одно, тоже подчеркнутое красным карандашом, «заявление» подобного рода: «Дайте мне пятьсот стратегических бомбардировщиков, и я сокрушу коммунизм!» Это уже слова другого отца «холодной войны» — Дугласа Макартура.
В свое время Гитлер грозился завершить войну таким ударом, от которого «содрогнется все человечество». Того называли бесноватым, этих — бешеными. Таких, кроме как силой, ничем не образумишь. Сила нужна, реальная сила!
— Каждый самолет, каждый летчик у нас сейчас на учете, — продолжал замполит, — а ты…
Я молчал. А что скажешь, все правильно. Садясь в кабину реактивной машины, я всякий раз напрочь отстранялся от всего земного. Полет — каждый полет, а учебный в особенности — очень труден, и за штурвалом нельзя думать больше ни о чем, кроме как о пилотировании самолета. Все мысли, все чувства — работе, и только работе. Не ошибиться бы в показаниях приборов, не допустить бы аварии из-за собственной оплошности. Не зря говорят, что летчик, как и сапер, ошибается один раз. Вот я и заставлял себя забывать обо всем постороннем. Но заканчивался полет, заканчивалась летная смена, и жизнь снова несла все свои заботы и тревоги.
Когда на аэродроме замирал грохот турбин, в Крымде можно было услышать, как падают снежинки. И все равно тишина казалась напряженной, тревожной, словно предгрозовой. Такая тишина воцаряется в тот момент, когда разряжают бомбу замедленного действия с секретным и сложным взрывным механизмом.
А разряжают ли?..
В обстановке непримиримого противостояния двух социальных систем вся пресса постоянно шумит о необходимости разрядки международной напряженности, но дальше разговоров дело пока что не идет…
— Забирай парашют, пошли, — кивнул Зайцев, а когда мы зашагали в сторону высотного домика, как бы между прочим сказал: — Толковый у Рябкова механик. Старательный.
— Кто? Ваня Калюжный? — уточнил я. — Ну, так он ведь уже третий год служит. Опытный специалист. Жаль, уволится скоро.
— Нет, он не увольняется, — возразил капитан. — Подал рапорт — просит оставить на сверхсрочную. Пишет, что, мол, в такой обстановке солдату рано снимать шинель.
Я даже приостановился. Вот ведь как получается! Солдат сознательнее… Крепко поддел меня замполит! И еще делает вид, будто заговорил об этом как бы мимоходом. Пытаясь оправдаться, я смущенно пробормотал: