Вера смотрела на Августа, а спиной чувствовала исходящий от Андрея Двинятина и Ивана Жаровни ужас. Только ужас Андрея имел оттенок восхищения и обожания, а к ужасу Ивана примешивалась горькая обида.
— Не знаю, — сказал наконец Феофанов. — Может, вы и правду говорите. Я уже не знаю, кто я. Помню себя и как Августа, и как Кадмия. Детство у нас было совсем разное с братом. Отца нашего, мазилу-оформителя, мы почти не помнили, куда он делся и когда — неизвестно. Мать не любила об этом распространяться. Тянуть двоих на своей шее ей было тяжело. Она работала машинисткой в какой-то конторе. Я… Или, вернее. Кадмий… Да-да, мой брат, он рос у бабушки в Крыму, в Феодосии. Август, то есть я… Я жил с матерью в Киеве.
Он продолжал говорить мерно и тихо, путая местоимения и поправляясь.
— Я учился в нормальной городской школе, был аккуратен, делал уроки, наша мать меня контролировала, как штурмбанфюрер. Она не могла допустить, чтоб ее сын получил даже тройку. А у Кадмия была вольница. Бабка наша крымская, подслеповатая и глуховатая, позволяла делать все, что он хотел. Потому Кадмий и рос как босяк… Господи! — выкрикнул вдруг Феофанов с исказившимся, как от сильной боли, лицом. — Почему ему должно было так повезти!!! Если бы не приезжий художник, открывший ему живопись, он бы наверняка всю жизнь провел за решеткой! Но увлекся искусством, бабка умерла, нужно было чем-то заниматься. Мать запилила: «Либо учись, либо работай! Просто так кормить не буду!» Пошел в знаменитую художественную студию Пианиды. Там Кадмия натаскали на рисовании гипсов и натуры. Потом он рискнул и поехал поступать в Академию художеств, в Ленинград. И поступил с первого раза. А на третьем курсе, по обмену студентов, был за хорошую учебу направлен в Швейцарию… Так-то, милый доктор! Босяк, шпана, драчун с выбитыми в пьяных потасовках зубами! А тот, другой. Август… То есть я… Окончил школу с золотой медалью, поступил в политех. Потихоньку штаны протирал в КБ. А когда грянул капитализм, инженеришка оказался никому не нужен. Вот с той поры и возник вопрос: почему так? Одному — все: деньги, мировая слава, машины и особняки. А другой — вечно без денег, вечно без работы. Даже не женился, все берег себя для какой-нибудь супербабы. А потом уже на него… На меня, значит, и не позарился никто. Кому нужен неудачник?
— Август Иванович! А почему вы к брату Кадмию не обращались за помощью? Ведь у него была совсем другая жизнь. Возможно, он бы вам что-то посоветовал?
Феофанов долго молчал.
— У нас мать умерла рано. Нам, желторотым птенцам, совсем помочь было некому. Так вот, Кадмий тогда мне сказал: «Давай, — говорит, — чтоб мы могли как-то прожить, будем учиться и работать по очереди, прокантуемся как-то. Все-таки мы кровные братья». А я не для того школу на золотую медаль кончал, чтоб какого-та родственника на себе тащить!!! И вообще, нет у меня голоса крови! Эх, Вера Алексеевна! Разве ж я мог к нему после этого за советом обратиться, наивная вы душа…
— А что было дальше? — спросила Вера после паузы.
— Дальше каждый пошел своей дорогой, — ответил Феофанов, — я изредка к нему все-таки обращался, когда совсем прикручивало. Он помогал. Но сам… Он должен был, понимаете — должен! — сам догадаться, как мне плохо! Как мне унизительно просить его о помощи!
Вера подошла к Феофанову, промокнула его щеки и лоб платком.
— Я не виноват, — сказал вдруг Феофанов.
Вера покивала, а Феофанов добавил:
— Это он виноват. Да, да. Вы ведь понимаете?
— Понимаю, — сказала Вера.
Андрей вдруг почувствовал, как он напряжен и измотан. Он, слушатель, устал от этого страшного, дикого разговора. А Вера была сама свежесть.
— Это он меня спровоцировал, — продолжал Август. — К чему мне были его подачки? Ими он меня только развратил. Я уже разучился полагаться только на себя, рисковал, зная: он выручит. Почему он не забрал меня сюда, не поселил здесь, в этом раю, с собой? Он обязан был это сделать. Вместо этого подсадил на свою мизерную помощь, как на наркотик. А когда я написал, что у меня проблемы, — примчался помочь. Зачем?! Может, я бы как-то сам выкарабкался… Нет, прискакал, — оскалился лжехудожник, — явился по первому требованию. И подставил спину нарочно — на, стреляй! А я болен! Болен!!!
Феофанов замотал головой. Глаза его были уже сухими, по лицу пробегали судороги гримас.
— Ну конечно, вы больны, Август Иванович, — произнесла Вера успокаивающе, — однако не неизлечимо, как я уже сказала. Вас ждет больница, а не тюрьма. Как врач я подтверждаю то, что вы и сами знаете: душевнобольных не судят. Я вас отлично понимаю, успокойтесь. Вы попали в ловушку, не так ли?