– Молодец! – сказал он, – только зря ты не спросил разрешения на штору у матери, она бы тебе всю отдала.
Мне стало стыдно. Я пошёл к матери:
– Мама, можно мне ещё взять реечек из шторы?
– Да возьми уж всю, она всё равно испорчена, – ответила мать.
Обрадованный, я открыл целый завод планеров.
Но на этом я не остановился. Как-то, проходя мимо магазина игрушек, я увидел в окне игрушечный аэроплан с винтом (пропеллером). От винта до хвоста тянулась резинка. Поражённый увиденным, я долго рассматривал и разгадывал идею конструкции и чуть не опоздал на поезд, чтобы ехать домой. Голова моя была полна размышлений о возможности самому сделать подобную игрушку. Кроме лошадок, я все свои игрушки делал себе сам: отец давно перестал их делать для меня. Приехав домой, я выучил уроки и в остаток вечера перочинным ножом сделал летающий пропеллер. В середину пропеллера была воткнута тоненькая, выструганная ножом, палочка. Летающая игрушка была готова. Затаив дыхание, я сжал палочку пропеллера между ладонями, скользнул одной ладошкой по другой и… моя игрушка подлетела до потолка. Окрылённый успехом, я приступил к обдумыванию конструкции самолёта с резиновым двигателем. В качестве фюзеляжа была избрана бамбуковая палочка длиной примерно 75 сантиметров, для чего пришлось пожертвовать одной из удочек. Пришлось выточить на отцовском слесарном станке два медных шарика и просверлить в них дырочки. Эти шарики должны были служить средством для уменьшения трения пропеллера о каркас самолёта. Винт (пропеллер) был надет на проволоку, которая проходила через шарики, шайбочку из железа, а далее – через маленькую бобышку, прикреплённую к концу бамбуковой палочки. Конец проволоки загибался крючком. На этот крючок и на неподвижный крючок, прикреплённый на хвосте самолёта, наматывалась резинка. За неделю самолёт был готов и, с замирающим сердцем, я стал крутить винт самолёта для натяжки (скручивания) резинки. Самолёт в это время стоял на конце большого стола, находившегося на террасе дома.
Наконец наступил один из многих моментов моей жизни, когда сердце начинает биться гораздо чаще и сильнее! Одной рукой я держал винт, который хотел с силой раскрутиться, а другой придерживал самолёт, приготовленный к старту. И вот желанный миг настал: я отпустил руку, державшую винт, и самолёт, вырвавшись из-под другой руки, вспорхнул со стола и перелетел в сад через перила террасы. Взрыв восторга от творческой победы выразился в криках: «Ура! Ура!». Сбежались соседние мальчишки, а затем начали появляться и любопытные взрослые. Я испытывал и радость, и гордость, и скромную стыдливость. Это было весной перед отъездом в деревню.
Увы, это было последнее лето, полное чудесных воспоминаний о днях, проведённых в деревенских краях. Помню, как сейчас: я возвращался в Терёбино через поле, засеянное, с одной стороны, душистым клевером, а с другой – нивой, волнистой от ветра. Навстречу ехал мой дядя. Он остановил лошадь и сообщил мне какую-то, показавшуюся мне сначала несуразной, новость: «Объявлена война!». Именно этот дядя Коля и мой двоюродный брат Миша погибли на той войне к неутешному горю моей бабушки.
Мне пришлось уехать в Лосиноостровскую, так как жизнь в деревне резко изменилась. Бабушка плакала с утра до вечера: у неё ушли на войну три сына и два внука. Уезжали люди, забирали лошадей. Кругом все ходили в слезах, хмурые. Работа не клеилась. В тревожном настроении я как-то обратился к бабушке:
– Бабушка, а для чего же нужна эта война?
– Не знаю, милой мой, так правители хотят.
– Так пускай бы правители и воевали сами. А зачем же нужно убивать столько народу?
– Ох, родной мой, на волков того не готовят, что на людей.
Так мы и остались оба в тяжёлом неведении.
Огорчённый и встревоженный, я вернулся к себе в Лосинку раньше срока. Отец был назначен главным врачом 394-го полевого подвижного госпиталя и уехал на фронт. Сестра и я остались с матерью. Мне было тогда 15 лет. Жизнь в Москве в начале войны продолжалась без особых изменений. Мы с сестрой продолжали учиться. Настроение подавленности и тревоги сменилось обычными повседневными заботами, учёбой и развлечениями.
Война затягивалась. Через год отец в очередном письме пригласил нас приехать его навестить. На фронте под Белостоком было затишье. Госпиталь квартировал в местечке Кнышин. Природа была живописна, но необычна. Дороги, посаженые сады, архитектура домов – всё было иначе, чем у нас. Кругом – на вокзалах и дорогах – куда-то ехали, шли и торопились военные люди. Для меня эта поездка ознаменовалась двумя необыкновенными впечатлениями.
Во-первых, после какого-то жаркого боя (ещё до нашего приезда) к отцу в госпиталь забежал слегка раненый в грудь рыжий молодой донской конь. Отец приказал зачислить его в списки госпитальных верховых лошадей, пока не найдётся его хозяин. К нашему приезду конь выздоровел и уже ходил под седлом. Так как лошадям нельзя долго стоять без работы, а работы было мало, то отец решил удовлетворить мои умоляющие просьбы, и я носился на донце с солдатами на периодических проездках.
Во-вторых, отец однажды должен был поехать по делам в авиационную часть. Дело было к вечеру. Подъезжая к палаткам, где хранились самолёты «Фарман-XVI», мы увидели, как из палатки был выкачен один аэроплан. Военный лётчик-офицер, надев каску, забрался в кабину. Последовали какие-то непонятные для меня команды и вдруг заработал мотор. Через несколько минут самолёт разбежался по полю и плавно отделился от земли. Такую картину я видел впервые. Самолёт полетел прямо к фронту, набирая высоту, как нам сказали – на разведку. Я не отрывал от него глаз: он был виден довольно долго на оранжевом фоне неба угасавшей вечерней зари. Вдруг на этом оранжевом фоне появились чёрные точки и через некоторое время послышались отдалённые, еле слышные, орудийные выстрелы. Чёрные точки постепенно расплывались, а новые постепенно провожали самолёт, который не был виден и только по расположению и перемещению точек можно было догадываться о пути его полёта. Наконец точки перестали появляться. На лицах окружающих нас людей можно было заметить тревожное выражение. Все продолжали с надеждой всматриваться в сторону ожидаемого появления самолёта. Внезапно крик радости огласил тишину:
– Летит! Летит!
– Где? Где?
– Да вон, вон, правее колокольни, чуть выше.
– Точно. Ура!
Радость, оживление, суета. Всё пришло в движение. Только один человек стоял спокойно, с серьёзным выражением лица, как будто ничего не происходило. Его волнение, пожалуй, выдавала только некоторая озабоченность. Он ни с кем не разговаривал. Когда самолёт подлетел к аэродрому, он приказал врачу авиачасти первым подойти к самолёту и узнать о состоянии здоровья лётчика. Это был командир – «старый волк». Он, видимо, научился переживать не только за себя, но и за всех, именно так: стойко, мужественно, без внешних видимых проявлений. Стоит ли говорить о том, какое впечатление произвело на меня это впервые виденное событие!..
Странно, но мне не приходило в голову – страшно всё это или нет. Этот вопрос был как-то заслонён совершенно другими чувствами. Мне почему-то казалось, что чем страшнее и чем труднее – тем интереснее, и тем сильнее меня привлекало и тянуло на борьбу, на преодоление, завоевание каких-то неизведанных, новых жизненных задач. Всё это было совершенно явно, но в какой-то подсознательной неясной форме душевного состояния. Это, видимо, и есть то творческое начало, свойственное только человеку.
Наше пребывание в гостях у отца было недолгим. Вскоре мы вернулись к себе на Лосинку, и снова потекла обычная жизнь, учёба и увлечения возраста. Спорт и искусство увлекали меня, и чем дальше – тем больше. Подходило время окончания училища. В детстве, ещё в училище, как ясно казалось мне, что я буду или художником, или инженером, или ещё кем-нибудь. Но когда пришло время выбирать профессию, то оказалось, что это совсем не просто. Мать и слышать не хотела никаких доводов о том, кем я буду. «Теперь век техники, – говорила она, – и нужно готовиться в инженеры». Я чувствовал какое-то внутреннее насилие над собой при мысли о техническом образовании. Отец тогда был на фронте, но я знал, что он разделяет мнение матери о выборе профессии для меня. Ему самому внушили родители: в жизни не пропадут доктор, поп и математик. По этому пути и шли раньше все Громовы. Делать было нечего и, по окончании реального училища я начал летом готовиться к конкурсным экзаменам в Императорское Высшее Техническое Училище (ИВТУ) (ныне – Московское высшее техническое училище.) . Половина лета прошла в учёбе с большим трудом. Каждый день я ездил из Лосинки в Москву и обратно. Летнее солнце и природа звали меня к себе, и… непреодолимое желание взяло верх. Моё терпение лопнуло. Я подал заявление о приёме меня в Высшее Коммерческое Училище, куда не нужно было держать экзаменов. Вскоре я был принят и начал заниматься туризмом на велосипеде. Мать смирилась, а я, как это и присуще юности, смотрел на своё будущее беспечно – оно мне было неясно и ничем меня не привлекало. Теперь-то я понимаю, что это было следствием душевной неудовлетворённости и отсутствием ясной цели, а значит – отсутствием основного жизненного интереса.
Неожиданно для меня за 10 дней до конкурсных экзаменов в ИВТУ ко мне зашёл мой товарищ по реальному училищу Ольшанский и попросил книгу по алгебре. Услышав от меня, что я не готовлюсь к экзамену, он вытаращил на меня глаза и произнёс:
– Как? Ты что, с ума сошёл?
Я тоже после такой фразы пришёл в смятение. Мы тут же расстались, и я засел за книги, отрываясь от них только на еду и сон. За девять дней в памяти всё было восстановлено и, вдохновлённый обещанием матери подарить мне в случае удачи мотоцикл, я пошёл на экзамены. И был принят. Особого впечатления на меня это событие не произвело. Да и мотоцикл не был подарен, правда, я о нём тут же и забыл.
Учёба началась вновь. Энергии у меня тогда было невероятно много. Я успевал не только слушать лекции, но и с жадностью посещать выставки живописи, скульптуры, бывать в театрах, кино и три раза в неделю наведываться в спортивное общество «Санитас» на арене Морро, знаменитую своими силачами и любителями тяжёлой атлетики – Бухаровым и Спарре, имена которых до сего времени живут как исторические. Потренировавшись несколько месяцев, в 17-летнем возрасте я установил на соревнованиях московский рекорд в полутяжёлом весе – 201 с половиной фунтов (80 кг) в жиме двумя руками.
На несколько дней с фронта приезжал отец, и я слышал, как они с матерью, посоветовавшись, решили устраивать меня куда-то на военную службу, так как меня должны были по закону скоро призвать в армию. Я был озадачен. Учёба в Училище мне не нравилась. Как-то, проходя по Мясницкой улице, я заметил небольшую вывеску «Художественная студия». Я был крайне застенчив и скромен, однако решился записаться в эту студию и учиться рисовать. Поднявшись на самый верхний этаж, я тихонько открыл дверь, вошёл в большую светлую комнату и… остолбенел. Посреди комнаты сидела в странной, но, как мне казалось, насколько это было возможно, всё же приличной, позе совершенно голая молодая женщина. Вокруг неё сидели совершенно разных возрастов и профессий люди, вооружённые мольбертами и папками, увлечённые работой и, к моему счастью, совершенно не обращавшие на меня никакого внимания. Мне было 17 лет, я никогда не видел голых женщин и поэтому долго стоял совершенно растерянный и раскрасневшийся, пока ко мне не подошёл сам хозяин студии Машков (Машков Илья Иванович (1881-1944) – известный в те годы пейзажист и портретист.) , с каштановой бородой и карими глазами в белом халате. Он провёл меня в маленький смежный кабинет, расспросил меня о моих намерениях и предложил завтра же начать работу. Я с громадным увлечением начал работать в студии и чертежи в техучилище стали для меня меркнуть. Машков был очень доволен моими успехами: