Шлыков умолк, посмотрел в окно. Молчал и Гурьев, - молчал спокойно, но вот щурился совсем неласково. Шерстовский потряс головой:
– Ну и ну. Чёрт возьми, да это просто уму непостижимо!
– Доложите Григорию Михайловичу правду, - тихо проговорил Гурьев. - А генерала Сумихару я сам поблагодарю. Связи вот нет, и это самое ужасное во всей истории. Воевать мы будем, никуда не денемся, но - сами. А вы - лучше не мешайте.
– И скажи спасибо, что он вам не мешает, - с усмешкой добавил Шлыков. - А ведь захоти он…
– Иван Ефремович, - Гурьев провёл рукой по лбу и вздохнул.
– Вот как? - напрягся опять Шерстовский. - Мы для тебя теперь - "вы"? Быстро же ты перестроился, Иван Ефремович.
– Я не перестроился, - Шлыков собрал на переносице густые брови. - Я в строй встал. Наконец-то. Как полагается.
Шерстовский хотел что-то возразить, но не успел. В горнице, потирая друг о друга ладони, возник… Вот это и есть петроградский профессор, ошалело подумал Шерстовский. Загряжский?!? Здесь?!? Сейчас?!? Не может быть!
– Доброе утро, господа! Нуте-с, нуте-с, - профессор широким шагом подошёл к Шлыкову, бесцеремонно, по-докторски, уложил его на лавку, закатал рубаху, осматривая почти зажившую рану. - Делаете успехи, молодой человек. Яков Кириллыч, коллега, вы как, пользовали уже нашего больного?
Гурьев, улыбаясь, кивнул.
– Лимонник! Лимонник, доложу я вам, - воодушевлённо произнёс Загряжский. - Народным средствам нужно самое пристальное внимание уделять! Это же просто не знаю, как чудесно, что вы меня, Яков Кириллыч, сюда вытащили!
– Илья Иванович, - Шерстовский, не узнав собственного голоса, прокашлялся. - Простите, Илья Иванович… Это… Вы?!
Профессор, кажется, только теперь заметивший ротмистра, выпрямился и вгляделся, поправляя очки, в его лицо. И всплеснул руками:
– Боже мой! Витенька! Какими судьбами?! Голубчик! - и шагнул ему навстречу, протягивая обе руки.
Когда первые восторги узнавания поутихли, Загряжский проговорил, улыбаясь:
– Возмужали вы, Витенька, вас и не узнать сразу! Не знал, не знал, что вы в Манчжурии, иначе давно разыскал бы! А я тут теперь, изволите ли видеть, проживаю, совершенным магнатом Потоцким, почти, можно сказать, по-старорежимному! Ну, что это я разболтался, - оборвал он себя. - Не буду, не буду мешать. А вас, Витенька, как милостивый государь наш Яков Кириллыч с военного совета отпустит, пожалуйте, жду. Наливочка здесь на лимоннике настоянная, просто нектар божественный! Лимонник! Женьшень - это полная, доложу я вам, Витенька, ерундистика! Но вот лимонник, лимонник - это да! Всё, всё. Ретирада, ретирада!
Профессор исчез так же непостижимо, как явился. Шерстовский встряхнулся, как выбравшийся из воды пёс, одёрнул зачем-то френч и уставился на Шлыкова в совершенной прострации. А Шлыков, язва такая, осклабился да ещё и подмигнул:
– Что, ротмистр? Расклад улавливаешь?
Ответить на это Шерстовскому вновь не удалось. На пороге возник вестовой с несколько растерянным видом.
– Что такое, Малышкин? - недовольно, хотя и ровно произнёс Гурьев. - Я же просил - не беспокоить.
– Так японцы там, Яков Кириллыч!
– Какие?! О-о… Пусть заходит, - Гурьев поднялся.
Вестовой вышел и секунду спустя вернулся с высоким японским офицером. Тот поклонился и сказал на чистейшем русском языке:
– Доброго утра, Гуро-сан. Генерального штаба майор Такэда. Прибыл в ваше распоряжение по приказу его высокопревосходительства генерала Сумихары. Со мной - взвод маньчжурской армии и боеприпасы для вашей части.
– Благодарю, - поклонился в ответ Гурьев, стараясь не выдать охватившего его волнения. - Присаживайтесь, Такэда-сан.
– Сабуро, - улыбнулся японец, снова кланяясь. - Моё имя Сабуро, Гуро-сан.
– Прошу, Сабуро-сан, - Гурьев протянул руку к столу и кивнул вестовому: - Малышкин, собери на стол.
– Есть!!!
Шерстовский, закрывая рот, громко клацнул зубами.
После того, как со стола исчезли остатки трапезы, Такэда достал из планшета карту:
– Прошу внимания, господа. По сведениям разведки, усиленный батальон Красной Армии пересёк границу вот здесь, - офицер указал точку на карте. - Если мы правильно понимаем их замысел, они собираются запереть ваш отряд, Гуро-сан.
– Я понял, - кивнул Гурьев, склоняясь над картой. - Ну, что ж. Значит, не успокоились.
– Виктор Никитич, останешься? - спросил Шлыков. - Каждый человек на вес золота, особенно с твоим опытом?
– Останусь, - не задумываясь, ответил Шерстовский, и только после этого посмотрел на Гурьева и на полковника. - Донесение напишу атаману, найдите, кого послать с письмом.
– Не нужно никого посылать, - заулыбался Такэда. - Я имею установку радиотелеграфа с собой. Можете телеграфировать его превосходительству отсюда прямо.
– Связь, - просиял Гурьев. - Превосходно. Я даже надеяться не мог!
Такэда поклонился:
– Его высокопревосходительство генерал Сумихара велел передать вам, Гуро-сан, что долго думал над вашими словами и сообщает о своём решении моим прибытием, - Такэда отвесил новый поклон. - Гуро-сан.
– Телеграфируйте генералу мою искреннюю признательность. Ну, и давайте определимся с планом боевых действий. Судя по скорости их продвижения, сутки у нас есть.
– А что ты ему сказал? - шёпотом спросил Шлыков. - Какое там решение?
– Да так, - скромно потупился Гурьев. - Потом, Иван Ефремыч. Не до этого. Вот совершенно.
Командир усиленного почти до семисот человек батальона, видимо, никогда не слышал о тактике Ганнибала, позволявшей последнему громить превосходящие его по численности и вооружению римские легионы. Во всяком случае, ошибку римлян он повторил с удивительной точностью: растянувшись на марше в погоне за крошечным отрядом, врубился в ущелье Тыншэйки и угодил сначала под ставший уже визитной карточкой Гурьева залп стрелков-охотников, выбивший старших и большинство младших командиров, а затем под кинжальный пулемётный огонь. Конница, атаковавшая остатки красных со склонов, довершила чудовищный разгром.
То, что разгром был чудовищным, Шерстовский с изумлением убедился лично: дюжина раненых в шлыковском отряде, двое убитых и шестнадцать раненых - у маньчжурцев, за две сотни трупов и столько же раненых - у красных. Двести с лишним пленных, трофеи - полтысячи винтовок, шесть пулемётов "Максим", четырнадцать "Дегтярёвых", не счесть гранат и патронов, подводы, лошади, упряжь. Самому Шерстовскому пуля легко оцарапала щёку. Всё.
Шлыков об этом ещё не знал. Маячил на околице, сидел на табурете, что притащили ему, ожидая возвращения отряда, курил отрывисто и сердито, щурился. И резко поднялся, поморщившись от тянущей боли в животе, увидев, как пылят по дороге босые, в цыпках, мальчишечьи ноги, и услышав радостный, заполошный и звонкий крик:
– На-а-а-аши-и-и! Вертаются-а-а-а-! Пленных веду-у-у-у-уть! Мно-о-о-о-га!
На этот раз раненых и пленных доставили в станицу, заперли в овинах, поставили караул. Раненым оказали посильную помощь. До глубокой ночи Гурьев, Шлыков, Такэда, Котельников и Шерстовский допрашивали красноармейцев. Среди них, в большинстве своём забайкальских и уссурийских крестьян и казаков, оставшихся без командиров и комиссаров один на один с победившим врагом, который был сыт, весел и неутомим, желающих запираться не находилось. Только успевай записывать. Несколько человек стали просить разрешения остаться в станице. Их Гурьев велел немедля от прочих отделить и перевести в другое помещение. Всего таких набралось восемнадцать человек.
– Что вы собираетесь с ними делать, Яков Кириллыч? - спросил Шерстовский. Он слышал, как шлыковцы - или как их теперь, после всего, называть-то?! - обычно поступают с пленниками.
– Завтра, Виктор Никитич. Всё завтра. То есть, уже сегодня, - усмехнулся Гурьев. - Сейчас - всем отдыхать до утра.
– А… перебежчики?
– Этих оставим. Раскидаем по станицам, под гласный, так сказать, надзор. Воевать их не следует неволить, они и так на грани. Пускай живут. Там станет видно. Остальное станичники и атаманы сами решат. Спокойной ночи.