Для них-то вечность прошла, а на деле, может, пара секунд, упали и Устинья, и Верея на траву зеленую. Устя кое-как выдохнула, к себе прислушалась…
– Ох!
Под сердцем, там, где черный огонь она чуяла, яростный, безудержный, теперь тепло и хорошо было. Как пушистый клубочек свернулся, родной и уютный, светлый да тепленький. Теперь-то Устя точно знала: ее это сила. Только ее, оставшаяся, родная, может, и не свернет она гору, и человека не убьет, да ей уж и не надобно. Хватит на ее век.
Вот это и произошло в темнице.
Верея все отдала, жизнь и душу, смерть и посмертие, силу и волю вложила, а человек ведь в такие минуты богам становится равен и божественной мощью наделен. А Верея еще и последней из рода своего оставалась.
Все она отдала, а что осталось – то за Устинью зацепилось.
Душа, наверное. А может, и часть силы ее…
Они и горели, и бушевали неистово, потому как нрав у Вереи был, что тот огонь. Потому и определить силу Устиньи не мог никто, потому и чувствовалось, что умирала она.
Не ее та смерть была, Вереина. Или и ее тоже?
Что уж сейчас о том думать? Главное, вернула все Устинья, свой долг отдала. И смотрела почти сча́стливо, как Верея оглядывается, как руку к груди прижимает…
– Мамочки! Где я?! Что со мной?!
Как в изумлении опускается на колени рядом с ней Добряна.
– Вереюшка, внученька…
– Бабушка? Я тебя помню… Добряна. Правильно ведь?
– Девочка… – И волхва всхлипывает, и обнимает внучку свою, и радуется искренне. И разуму ее, и тому, что видит в ней.
То Верея была ровно кувшин пустой, глиняный, темный, потрескавшийся. А сейчас…
На глазах у Добряны чудо происходило. Верею словно поток силы заполнял. Искрящейся, чистой, вдохновенной силы Живы-Матушки! И становился глиняный сосуд хрустальным, и огонь в нем горел такой, что хоть ты на скалу ставь вместо маяка! Да с такой-то силой… тут и Велигнев за голову схватится! Она ж…
Она горы пальчиком свернет! Моря осушит!
– Устинья! Как же это…
– Правильно все. Более чем правильно.
– И ты… ты изменилась тоже! Сила твоя изменилась!
Устя только руками развела:
– Мы с Вереей теперь как сестры кровные. Наверное…
– Устинья Алексеевна… государыня.
Верея руку протянула, улыбнулась. Не так, как в темнице улыбалась, безумно, яростно, мести желая, а как дети малые.
Чисто-чисто, ласково и весело.
– Получилось у нас ведь все. Правда же?
– Получилось, Вереюшка. Ты… помнишь?
– Сила помнит. Ты помнишь… Благодарствую, государыня Устинья Алексеевна, век не забуду.
– И я, Вереюшка, сестрица названая…
Верея кивнула:
Да, сколько Устя ее под сердцем носила, поди…
– Я тебя, пожалуй, и матушкой назвать могу, благодаря тебе как родилась я во второй раз.
Обменялись они улыбками лукавыми, поглядела на них Добряна, да и промолчала. Ни к чему.
Пусть оно между ними и Богиней будет. А ей и того достаточно, что внучка жива-здорова! Да какая!
Будет кому рощу передать, когда ее черед придет!
А уж когда вовсе далеко смотреть… хорошо, когда волхва и государыня дружат. Надежно так-то. Правильно.
И роща зашелестела ласково, подбадривая и одобряя свою волхву.
Расстилается полотно Богини-матушки, бегут по нему разноцветные нити во все стороны, то одна, то вторая сверкнет искрами. Вот выпятилось оно узлом некрасивым, а потом будто волна по нитям пробежала – и снова ровно все. Вернулась сила к истокам своим.
Все правильно. Стоит навеки Росса и стоять будет. И будут по ней волхвы ходить, и будут чудеса на земле росской твориться, и не бывать на ней злому ворогу. А кто придет, тот свою смерть и найдет.
И улыбаются тихонько боги.
Век стоит Росса – не шатается и века простоит – не пошатнется!
Честь и слава вовеки!