– И Любава тоже ритуальная?!
– И Федор, и Любава. Когда б можно было, показала я тебе, как это увидеть, да не ко времени. И ведьма, и патриарх рядышком, и дело в храме… сама-то посмотрела я, а уроки давать не получится. И что самое интересное, бесплодна царица-то! Не могла она сына зачать, по всему – не могла, а вот он! Есть и есть будет! Чужие жизни заедать…
Устя невольно пальцами по столу забарабанила.
– Бабушка, а как возможно такое?
– Вот так, когда жизнь на жизнь поменяли, и получается. Мать Любавы, судя по всему, ведьмой сильной была, она точно могла такой ритуал провести, вот и родилась у нее доченька.
– А Любава сама?
– Ежели Федор на свет появился, то и она могла. Или ей провел кто-то. Она все ж слабенькая, верно, брат сильнее был, он и помог.
– Боярин Данила?
– А ты сама подумай, когда они брат да сестра, а Любава старшая и ритуалом черным на свет появилась, так и брат ее тоже от ритуала зачат был. А когда мать его ведьма, то и он тоже колдуном получился. Книжным, конечно, не природным, а слабым или сильным, не ведаю, не видывала я его, но ежели ритуал провели… сильная ведьма его сама для себя проведет и для другого может.
– Но тогда… ежели Любава слабая, да от ритуала, и Данила от ритуала – он еще слабее быть должен?
– И то верно. Значит, и еще кто-то есть, третий, покамест нам неведомый.
– Искать гадюку надобно, бабушка. Значит, было колдовство черное, запретное. А Федор теперь тоже ритуал проводить должен? Чтобы ребеночек у него был?
– Или он, или для него кто другой – неважно. Сам по себе он ребенка не сделает.
– А ежели от такой, как я или Аксинья?
Задумалась Агафья.
– Зачать может, наверное. А только или плод мертвый будет, или скинешь ты его – не получится от него родить. Сам по себе с девками он быть может, а вот род свой продолжить не сможет он.
– Только после ритуала ребенок живой от него появится?
– Более того, даже проведет для него кто ритуал, ребенка его выносить будет очень тяжко. Тут права ты – женщина нужна будет с сильной кровью, а рядом с ним две таких, ты и Аксинья…
Устя кивнула.
Почему-то так она и думала.
– А боярин Утятьев что?
– Дочь его не видела я, а боярин человек самый обычный. Нет в нем никакой силы, ни спящей, ни в крови растворенной, ничего от него ждать не надобно. Не знаю, за что они титул получили, но причин может быть множество, чего уж сейчас разбираться, старые кости тревожить?
Устя кивнула задумчиво.
Значит, Анфиса Утятьева Федору не подошла. Да и так понятно, была б в ней хоть кроха силы, Федора бы в такой приступ не сорвало.
Памятна Устинье была та ее жизнь, черная, в которой приходил к ней Федор, клал на колени голову, и надо было его обнимать и гладить. Ей после такого завсегда тошно становилось, а он уходил, как водицы живой напившись, сил насосавшийся… клоп гадкий! И приступов у него опосля не было, что верно, то верно.
Когда он уезжал надолго – случались, а рядом с Устей – нет.
– Бабушка, вернулся ли Божедар?
– Вернулся, Устенька.
– Попроси его, пожалуйста, пусть узнают все возможное про мать Любавы. Чует мое сердце, неладно там… вроде бы и ясно все: вот Любава, вот брат ее, но кажется мне, что мало узнали мы. Слишком мало. Расспросили слуг боярских и успокоились, а ведь и до замужества была у нее жизнь? Мало ли кто был в той жизни?
Чутью Устиньи Агафья доверилась.
– Хорошо, все узнаем, дитятко. А покамест – завтра бы день пережить.
Устя кивнула.
– Бабушка, еще одно. О Пронских узнайте, что только возможно. О боярыне Пронской.
– Степаниде?
– Нет, о молодой боярыне. Не знаю, как зовут ее, а только кажется мне, что и она как-то тут связана. Ты к ней не приглядывалась?
– Даже и не подумала, на Любаву смотрела, на Федора, некогда мне по сторонам глазеть было. Так, взором прошлась… Ты думаешь, с ней неладно – или в ней?
– Не знаю я, что и думать. Не нравится она мне, а что неладно – не знаю я.
– Хорошо, Устя, расспросим да и знать тебе дадим. Покамест же осторожнее будь, вдвое, втрое. Завтра у тебя врагов вшестеро прибавится, вдесятеро.
Устинья это и так знала. Но ради Бориса – пусть враги прибавляются! Она их всех похоронит!
Аксинья и свадьбу-то свою запомнила плохо. Когда б сказали ей, что всему виной капелька дурманного зелья, кое подлила ей царица Любава, так и не поверила бы.
Но и зелье было, и смотрела она на все, ровно через толстое стекло.
И даже когда они с Федором вдвоем остались, не испугалась она ничего, словно не с ней, с кем-то другим все происходило.
На ком-то другом платье рвали, рыча от злости, с кого-то другого рубашка в угол улетела, и потолок над кем-то другим поплыл, и почти не больно даже, просто подушка почему-то горячая и мокрая, как и ее щека…