— Рефаим не будет шшшшпионить, — повторил Нисрок.
Калона дал ему затрещину, и Пересмешник отступил назад к своему брату.
— Рефаим делал для меня намного больше в прошлом, чем просто шпионил. Он был второй парой кулаков, второй парой глаз, практически продолжением меня. Это как привычка, что вынуждает меня обследовать небо в его поисках. Я думаю, это не так легко разрушить. Возможно, Рефаим считает так же.
Крылатый бессмертный повернулся спиной к своим сыновьям и посмотрел далеко на восток, через лесистые горные хребты, на спящую Талсу.
— Я должен найти Рефаима. У нас, в конце концов, действительно есть общий враг.
— Тсси-Ссссгили? — спросил Нисрок, раболепно и послушно.
— Верно. Тси-Сгили. Рефаим не назвал бы это шпионажем, если бы мы служили единой цели — свергнуть Неферет.
— Чтобы править вместо неё?
Калона взглянул своими янтарными глазами на сына.
— Да. Я буду править всегда. Сейчас мы отдохнем. А на закате я отправлюсь в Талсу.
— Сссс нами? — спросил Пересмешник.
— Нет, вы останетесь здесь. Продолжайте собирать сюда моих сыновей. Скрывайтесь и ждите.
— Жжждать?
— Моего зова. Когда я управлюсь, те, кто станут верны мне, будут на моей стороне. А те, кто нет, будут уничтожены, не зависимо от того кто они. Ты понимаешь меня, Нисрок?
— Да.
Рефаим
— Твоя кожа такая мягкая. — Рефаим водил кончиками своих пальцев вниз по изгибу голой спины Стиви Рей, поражаясь радости, которую это вызывало в нем, когда он мог держать ее в своих руках и прижимать его тело — его полностью человеческое тело — к ее.
— Мне нравится, когда ты думаешь, что я такая особенная, — сказал Стиви Рей, улыбаясь ему немного застенчиво.
— Ты и так особенная, — сказал он. Потом он вздохнул и начал мягко освобождаться из ее объятий. — Скоро рассвет. Я должен подняться на поверхность.
Стиви Рей сидела и обнимала плотное ватное одеяло, которое покрывало кровать ее удивительно симпатичной маленькой комнаты в туннеле, чтобы прикрыть свою голую грудь. Она моргала своими большими голубыми глазами, глядя на него. Ее волосы были взъерошены и вились, обрамляя ее лицо и делая ее взгляд как у молодой, невинной девы. Рефаим надевал свои джинсы, думая, что она была самым красивым, что он когда-либо видел. И ее следующие слова пронзили его сердце.
— Рефаим, я не хочу, чтобы ты уходил.
— Ты знаешь, что я тоже не хочу, но я должен.
— Мо-может ты просто останешься здесь? Со мной? — спросила она, заикаясь.
Он вздохнул, сидя на краю кровати, которую они только что разделили. Он взял ее руку в свою и сплел их пальцы вместе.
— Ты хочешь держать меня в клетке?
Он чувствовал, как ее тело дернулось, как будто от удара… или это было отвращение?
— Нет! Я об этом и не думала. Я только надеялась, ну, в общем, что ты возможно мог попробовать быть здесь в течение дня. Я говорю о том, что мы могли бы не разжимать руки, как сейчас, пока ты не превратишься?
Он печально улыбнулся ей.
— Стиви Рей, у ворона нет никаких рук. Они, — он прижал свою ладонь к ее, — очень скоро станут когтями. А я очень скоро стану животным. Я не буду помнить тебя.
— Хорошо, итак, если бы я держала тебя за руку? Возможно ты бы тогда не испугался. Возможно ты бы превратился и остались бы здесь и спал, так же, как и я. Я имею в виду, ты же должен спать когда-то, правда?
Рефаим подумал об этом, прежде чем ответить ей, а затем начал пытаться медленно объяснять необъяснимое.
— Я должен спать, но Стиви Рей, я ничего не помню в то время, пока я ворон.
Все, кроме муки от физических изменений и почти невыносимой радости от ветра в своих крыльях, но он не мог сказать Стиви Рей ни одну их этих вещей. Одна могла причинить ей боль. Другая могла напугать ее. Таким образом, вместо грубой правды, он сказал ей вариант, который казался более цивилизованным, более понятным.
— Ворон не домашнее животное. Это дикая птица. Что делать, если я запаникую и в попытке бегства как-то раню тебя?
— Или себя, — торжественно сказала Стиви Рей. — Я принимаю это. Я все сделаю. Но мне правда это не нравится.
— Мне тоже, но я думаю в этом суть того, что сделала Никс. Я плачу за последствия своих прошлых деяний.
Он приложил ладонь к ее сладкой, мягкой щеке и прижал губы к ее, бормоча:
— Это цена, которую я охотно плачу, потому что другая сторона всего этого, хорошая сторона, дает мне часы, которые мы скрадываем вместе, когда я являюсь человеком.