Вдруг детский смех, как солнца луч,
пробившийся меж жирных туч,
тебя настигнет ненароком
и, озирая тусклым оком
пушистый лёд на проводах,
газоны в галочьих следах,
кусты, забредшие в сугробы,
ты чувствуешь тупую злобу
к себе за то, что разлюбил
весь этот бедный зимний пыл;
и с жадной завистью к ребёнку,
что, на затылок сбив шапчонку,
проходит с солнцем на устах,
понурый прибавляешь шаг.
ШИПОВНИК
У ольдевших подоконников
бродит хриплая пурга,
чёрной ягодой шиповника
метит белые снега,
что, как перья лебединные,
воскрылялась в майский свет...
Хоть всю жизнь завесь гардинами,
от пурги спасенья нет:
51
побелели мои волосы,
почернела вся душа,
заплелся в извивы голоса
свист морозный камыша;
был я мужем и любовником —
жизнь теперь не дорога;
чёрной ягодой шиповника
крою белые снега.
КЛЁНЫ ЗИМОЙ
Топырки чёрные ветвей
в пластах уродливого снега
растят ничтожностью своей
возренья грозные побегов,
чтоб многопалою весной,
встречая потеплевший ветер,
сказать, что этот мир — он свой,
всем тем, кто свойства не заметил;
чтоб в исполинскую жару
здесь обвивались мягкой тенью,
не пребывая на пиру,
но приближаясь к обновленью.
* * *
Опасен ум, холодный энтомолог,
влекомому в дендрарии искусств:
прикалывает мыслями иголок
к листам он бабочек различных чувств.
52
Прискорбны эти жертвы многодумья,
забывшие порхание и дых...
Продли, Господь, мне вышнее безумье —
писать на крыльях бабочек живых!
* * *
Не с пластилиновой душой
я встал из средне-русской пыли
в мир человечески-большой,
и вы, которые лепили
меня /так думалося вам/
и от себя, и по неволе,
не форму придали бокам,
а только ощущенье боли.
Как был с младенческих пелён,
таким остался и доныне,
лишь научительной гордыней,
как батогами, уязвлён!
И здесь от всех любивших лапать
мой охраняли нежный свет
лишь только мама, только папа
да женщина, которой нет.
53
ВЕСЁЛАЯ БОЛЬ
* * *
Вынул душу с-под чёрного камня:
веселись на метельном свету!
Но она повлажнела боками
и опять норовит в темноту:
ослепило дневное сиянье,
ужаснул аромат бытия,—
слишком долго хранила молчанье
ты под спудом, живица моя.
Вытирай свою потную кожу,
не пугайся оставшихся дней!
Мы не станем, конечно, моложе;
мы не будем, конечно, умней.
Но, смотри, как горды в колыханьи
под покровскою вьюгой цветы...
Кроме воли
любви и дыханья
нет у Бога иной красоты!
* * *
Неужели в самом деле
даже чайки улетели?
Даже чайки — волн качалки,
острогрудые весталки,
крупногорлые обжоры,
воры родом из Ижоры,
плавки Бога в рыбьем глазе,
перья гения в экстазе,
54
леонардовы джоконды,
крикуны небесной фронды,
думы негра на Ямайке,
чалки ветра, просто чайки.
Значит, время настаёт
самовар побольше ставить,
созерцать циничный лёд
и цикличность жизни славить.
* * *
Обросших шерстью стройных тел
полным-полна земля,—
морозный сахар захрустел
во рту у декабря.
Кто превращается в овцу,
кто волком держит путь,
кому-то норки блеск к лицу,
кому-то заяц в грудь.
Лишь ты, небесной мысли раб,
жалеющий зверьё,
одел в суконно-ветхий драп
озяблое своё
и человеческим пятном
в зверинце декабря
проходишь под моим окном
с лицом поводыря.
55
"TRISTIA"
День колыхался, как желе,
у вьюжной птицы на крыле;
лучами протыкая муть,
автомобили длили путь;
и каждый встречный человек
был сон того, чьё имя Снег.
И ты, и ты — его был сон,
в сарматском стойбище Назон,
ломавший твёрдое вино.
Когда? Не всё ли вам равно!
В нарциссы мёрзлого стекла
дышала память, как могла;
не растопив зальдевший понт,
душа сосала горизонт...
У вьюжной птицы на крыле
день колыхался, как желе,
а я, седой гиперборей,
томился тристией твоей.
"СТОЛИЦА БУРЛАКОВ"
В пространстве твердынь двухэтажных,
на улицах, сбитых в квадрат,
в сугробах перинисто-важных
купается марта закат.
Зелёного снега свеченье
играет на стенах домов,
где каменных судеб теченье
сковало морозом веков.
56
И ласка зелёного света
моей утомлённой душе
напомнила красное лето,
какого не будет уже.
Там дамы идут в пелеринах,
в суровых поддёвках купцы
и с пятками, рыжими глиной,
бегут от реки огольцы.
Там нищенок ржавые лица
у биржи построены в ряд
и в воздухе хлебной столицы
сияет Успенский закат.
Там сбоку амбаров имперских
над скатертью жёлтой реки
гуляют с веселием дерзким,
взяв водки ведро, бурлаки.
Над Волгой — беляны, расшивы,
холмы неподъёмных кулей —
все южные русские нивы
прибились к плотам пристаней...
О, Рыбинск, прошло твоё лето,
теперь то зима, то весна...
В свеченьи зелёного света
над крышами всходит луна.
А там, где высотки торопко
бегут от мороза веков,
всё чудятся лирик Андропов
да сталинский чиж Щербаков.
ПРЕДОЩУЩЕНЬЯ
Акульи пасти в март раззявил город,
грозит зубами острыми сосулек.
Сей плотожор зимой был бодр и молод,
теперь обрюзг, как порченная дуля:
по мостовым течёт мазутным соком,
ворчит и дышит скатами со свистом...
Но всё блестит очками чёрных окон,
предощущая таинство убийства.
Его князёк, чиновник жилкомхоза,
на лжи проевший совесть без остатку,
пьёт в кабинете чай со вкусом розы,
предощущая от банкира взятку...
Его слуга, с рожденья пьяный дворник,
вдали от крыши ковыряясь ломом,
предощущает потно, что покойник
на счастье будет для него знакомым
и на поминках водкой под кутейку
налиться можно резво и до края...
Вот потому я мокрую скамейку
подальше от подъезда выбираю
и, роковые прошлые напасти
припоминая средь иного сора,
с почтением слежу акульи пасти
взращённого из камня плотожора,
развившего чиновные интриги,
мундирной прочей челяди бесстыдство,
сковавшего рабам своим вериги
во славу прокормленья любопытства.
58
* * *
Весна перелопатит снег,
наружу вывернет изнанку,
разлив ручьёв извивный бег
тебя разбудит спозаранку.