Но не могла же я позволить, – глаза Ирины Егоровны гордо сверкнули, – чтобы кто-то заметил, что я делаю что-то плохо! Или тем более покритиковал меня на собрании отряда!... Я старалась, училась, подтягивалась...
«А я и не сомневалась, что ты старалась изо всех сил», – подумала Настя.
– Смену свою кухонную, – продолжила мать, – я сдавала обычно в четыре часа утра, ровно через сутки, как заступала... На сон в течение этих суток времени ни секундочки не было... И после пересменки я засыпала как мертвая... Один раз даже до палатки дойти сил не было. На обеденной скамейке уснула. Меня в шесть утра ребята разбудили, до палатки довели... Смеху было... Зато весь следующий день дежурные отдыхали... Отсыпались – нам, поварятам, даже послабление делали, разрешали на линейку не вставать... А потом можно было в день отдыха, счастливый день, помыться, простирнуть кое-что для себя, письмо домой написать... Искупаться в Енисее...
Настя никогда не слышала ни единой подробности о том, как мать работала в стройотряде. Знала (непонятно откуда, но знала), что в семье эта тема – табу. Ни сама мать, ни бабушка с дедом никогда о том эпизоде в жизни Ирины Егоровны не распространялись.
– Первое время мне очень тяжко было, – продолжала рассказывать мать. – Я плакала, страдала... Даже предательские мысли закрадывались: убежать из отряда... Больной прикинуться... Но потом, недели через две, я втянулась, привыкла. Появилась гордость за себя и свой труд... Думалось: вот я, комсомолка, занята общественно полезным делом... Мне еще только восемнадцать, а я уже приношу настоящую пользу своей стране... Это так все серьезно тогда казалось, так романтично... Я Маяковского вспоминала: «Это мой труд вливается в труд моей республики»... Мы тогда его безо всякой иронии цитировали, не то что сейчас... Шел шестьдесят четвертый год, еще Хрущева не сняли... Я вскоре даже научилась радоваться этой жизни, новой для себя. Очень приятно, например, было, когда парни искренне говорили нам после еды «спасибо»... Или когда хвалили именно мною приготовленные блюда... А купание в Енисее – холодном, быстром!... И звездное небо по вечерам – столько звезд, как там, в Сибири, я больше никогда в жизни не видела...
Мать сделала паузу, на секунду задумалась и добавила вмиг помрачневшим тоном:
– И не увижу больше никогда...
Настя поняла, что именно она имеет в виду: свою болезнь. Неизлечимую болезнь.
Ирина Егоровна тряхнула головой, избавляясь от наваждения, и вернулась к воспоминаниям:
– А по вечерам, когда темнело, все мы – весь отряд, двадцать человек – собирались у нас в столовой под навесом. Обсуждали итоги дня: кто как поработал, что предстоит сделать завтра... У нас ведь настоящая коммуна была: все, что мы зарабатывали, решили поделить поровну, без обид. Поэтому все и работать должны были изо всех сил. И никто не сачковал, не филонил, не отлынивал – стыдно было перед товарищами... Ну и как положено в коммуне, деньги у нас там хождения не имели... Да и покупать нечего было... А кому нужен был одеколон, или конверты, или зубная паста – просто брал из ящика с припасами... Ну и кормили мы всех до отвала... Я тогда даже иногда думала – всерьез ведь думала! – да вот он, настоящий коммунизм!... Может, мечтала я, такие же отношения – к работе, друг к другу – когда-нибудь наступят во всей стране? И каждый человек в Советском Союзе будет работать не за страх, а за совесть – потому что ему перед своими товарищами просто стыдно станет лениться?... А за свою работу – каждый будет получать бесплатно все, что ему нужно для жизни... И наступит настоящий коммунизм, о котором деды мечтали...
Мать иронично усмехнулась. Она смеялась над собой – молодой, наивной, глупой...
Потом продолжила, сменив тон:
– Ну, дальнейший ход исторических событий показал, что мои тогдашние мысли были не чем иным, как прекраснодушными мечтаниями... Наверно, для двадцати человек коммунизм еще можно построить... А вот для двухсот миллионов – не получается... Поэтому мы и дошли до жизни такой...
Настя слушала ее – и ждала. Она понимала, что пока материн рассказ не более чем предисловие, разбег на пути к главному. К тому, что она в действительности хочет рассказать – а дочь услышать: кто был ее отцом? Каким он был? Как у них все случилось? И почему у них не задалась жизнь вместе?
– Вечерами, – продолжала ностальгировать мать, – мы тогда все вместе сидели у костра. Пели песни. В основном неофициальные – тех авторов, кого потом назвали «бардами»: Окуджаву, Городницкого, Высоцкого... Впрочем, этих фамилий мы тогда и не знали... Просто пели под гитару – как народные песни...
Ирина Егоровна продекламировала:
– Стихи читали – Рождественского, Евтушенко, Вознесенского... «Свисаю с вагонной площадки – прощайте...» Молодыми все они, тогда, эти поэты, были... И мы – молодыми...
Глаза матери – обычно жесткие, стальные – повлажнели.
Настя чуть ли не впервые видела ее такой: размягчевшей, потеплевшей...
Ирина Егоровна вздохнула.
– Ну вот... Был там, в отряде, среди мальчишек один... Красивый, стройный... Он много старше нас был, на четвертом курсе учился. Пел под гитару как бог – свои собственные песни, хотя он об этом никому не говорил, но мы-то знали... И стихи читал. И был бригадиром у мальчишек на стройке. И все, что он ни делал, как-то очень изящно, ловко у него получалось: и кирпичи класть, и в волейбол играть, и плавать... Все наши девчонки по нему вздыхали... Звали его Эдиком...