Камера вернулась назад, так что фигура снова была полностью видна на экране. Невидимый комментатор всё ещё щебетал.
Затем маленькая фигурка подняла руку и указала на Землю. Комментарий оборвался; теперь тоны сплелись в звенящую мелодию, аккорды выстроились один за другим, взлёты и падения волн сложились в мелодию, поистине чуждую, но в то же время понятную в своей гармонии, напоминающую то орган, то гобой или фагот. Она была более чем понятна, тепло звучащая, волнующая.
Тоны резонировали высоко в комнате, поднимаясь, но не становясь пронзительными. И затем началась пьеса, переплетение; Главная тема звучала, словно нежный звон бокалов, за ней последовали вариации, фуга, контрапункт, ясный и прозрачный, как осеннее небо, яркий и безмятежный, но пронизанный меланхолией и тоской. В Бертелье возникло чувство, какого он не испытывал с детства, с самого первого концерта в своей жизни. Он готов был заплакать, но не знал почему. Пожатие руки Хельги заставило его осознать, что он не одинок в своих чувствах. Он был не одинок. Словно этот полный людей зал не смел вздохнуть.
Посланник из космоса всё ещё протягивал руку в торжественном жесте, указывая на Землю. Когда звуки плавно затихли, существо встало, подняв руки, словно в молитве; затем оно повернулось, сделало шаг к камере и скрестило руки на груди. Эти жесты выглядели неуклюжими, скафандр стеснял их движения, но никто из них не улыбнулся.
Существо медленно, глубоко и с достоинством поклонилось – церемония? Клятва звезде, которая их послала?
Приветствие Земле? Экран погас.
***
Бертель тихо вздохнул. Его взгляд следил за мелькающей полоской света, отбрасываемой на потолок спальни уличным фонарем, колышущимся на ветру; но даже эта игра, этот размеренный ритм не приближали его ко сну.
Он нащупал дорожный будильник. Было чуть больше двух. Они легли спать в одиннадцать, долго просидев вместе с остальными. Каждый из них был по-своему взволнован этим переживанием, - звёздным часом как назвал его Амбрасян. Когда в большой проекционной комнате снова зажегся свет, Кириленко убрал платок; Хельга плакала. - Я не виновата, знаю, это глупо, но мне нужно поплакать, мне это полезно… - Поэтому ему пришлось стараться быть сильнее, тем, в ком она находила опору и утешение, хотя ему самому тоже не стало легче. Даже Амбрасян признался, что каждый раз его трогало по-новому; И он смотрел этот отчёт, этот - Лунный отчёт поистине в седьмой раз! - Лунный отчёт - – вот ключевое слово; он вернул её из мира эмоций, куда её перенесли прежде всего звуки, музыка сфер. Музыка сфер – это те звенящие, вибрирующие хрустальные сферы, к которым, по мнению древних греков, привязаны планеты, – звуки вселенной?
Дыхание Хельги было спокойным и ровным. Он завидовал ей; она держала смех и слёзы, как ребёнок в мешке. Ему же, напротив, приходилось переваривать всё, что он впитывал в себя: радость и гнев, любые потрясения. Он перевернулся на другой бок. Встать, почитать ещё, или поможет снотворное? Чтение – это всегда было лучшим занятием. Он тихо поднялся, нащупал тапочки в бледном сиянии всё ещё мерцающих полос света, накинул халат и вышел из комнаты, осторожно, словно опытный вор, тихонько прикрыв за собой дверь.
***
Хельга стояла в просторной лаборатории, склонившись над усилителем контрастности. Хорошо, что она уже так напряжённо работала с этим электронным прибором во время своего первого визита; теперь он был нужен для анализа снимков для Moon Report, которые нужно было обработать.
Понятно, что тот факт, что изображения всё ещё были фотографиями экрана, влиял на их резкость и контрастность, отсюда и старания Хельги; она экспериментировала снова и снова, обрабатывая изображение в усилителе контрастности до двадцати раз, и получила за это высокую оценку Амбрасяна. Видеть первичные изображения с экрана и рядом с ними результат усилий Хельги было похоже на волшебство. Она также продемонстрировала ещё одно качество: ранее неосознанное чутьё на существенные детали. Она была в восторге, когда, например, доктор Шварц пришёл попросить крупный план, и она смогла сразу же предложить ему то, что он хотел.