-Твой брак позволит тебе сделать твоего сына наследником. Твой третий муж назовёт твоего сына своим сыном, - это правда. Я вижу это. Сразу вижу. Впрочем, не надо быть здесь и магом, чтобы догадаться. Агриппине не привыкать добиваться своего у мужчин, к тому же, она уже расставила своих людей и ловушки, чтобы уничтожить последние оплоты для тех, кто еще не видит в ней опасную соперницу.
-И он будет править? – Агриппина смотрит на зеленоватые языки пламени как зачарованная. Завтра утром она пойдет со святыми дарами по храмам, молясь о прощении за визит ко мне, но это будет нарочитым представлением для самой себя. Мои слова будут греть её.
-Он будет править, - подтверждаю. – Твой сын будет править почти четырнадцать лет.
Она вскидывается в ярости – мало! О, жадный человеческий ум! Иной раз и дню лишнему обрадуешься, а тут годы. Впрочем, Агриппина ведь и не спрашивает, что это будут за годы?..
Я вижу полупрозрачных змей в ее мыслях. Она стоит здесь, у алтаря, а уже смотрит в завтрашний день и прикидывает: как скоро ей удастся избавиться от своего третьего мужа, и передать власть сыну.
-Но он убьет тебя. Твой сын, - я чувствую, как мой собственный язык отказывается это произносить. Там, откуда я родом, убийство отца или матери, ровно как убийство сестры или брата – страшный грех. Но здесь, в земле римлян, это, похоже, частое явление. Они не боятся богов, и не боятся совести.
Агриппина отмахивается. Так она отмахивается от нищих, что рвутся к ее носилкам, надеясь получить подачку:
-Пусть убивает, лишь бы властвовал!
Теперь отшатываюсь уже я. Что они все находят в этом троне, насквозь лишённом добродетели и устоев, что готовы отдавать свои жизни и умирать, лишь бы потешить свое величие?
Агриппина смеется:
-Думаешь, ведьма, я боюсь смерти?
-Ты не знаешь, что значит умереть, - не подумав, выдаю я. И тут же досадую – ну мне-то не все равно?!
-А ты не знаешь, что значит властвовать, - соглашается Агриппина, и бросает мне тугой кожаный мешочек. Бросает так, чтобы он упал ближе к ее ногам, чем к моим, чтобы я поклонилась.
Тщеславие? Гордыня? Привычка? Я не знаю, но почему-то улыбаюсь. Мне нравятся люди с характером, высеченным будто бы из камня. У этой женщины как раз такой. Она несгибаемая, непримиримая. Она сама камень!
Но я не поклонюсь. Я тоже камень. Только я уже была и на солнечном берегу, и на ледяном дне. Я уже с трещинами и я рассыпаюсь.
Агриппина уходит, но я прошу:
-Ещё минуту, госпожа!
Она замирает, не желает поворачиваться ко мне лицом и внезапно я понимаю, хоть и не желая этого, почему – госпожа не хочет, чтобы я видела ее глаза. В них ужас, который она не покажет никому. В них такая тьма и такая бездна, что лучше умереть, чем видеть это.
-Знаешь ли ты, госпожа, Луция Сенеку?
У этих римлян глупые, длинные имена. Полные все эти их – Гаи-Германики-Аннеи-Юнии-Силланы мне никак не даются. Я с трудом удерживаю в памяти хоть что-то.
-Да, - она лжет, но я ее прощаю.
-Это философ, оратор. Он учит добродетели, твердости и мужеству.
Это то, как знают его люди. А я знаю этого человека иначе. Я знаю, что он был один из немногих, кто выступал против пленения моего народа. Правда, тогда он был тощ и худ, бледен и беден. Наверное, в этой земле философ должен быть толстым и богатым, чтобы быть услышанным.
-Твоему сыну понадобится наставник.
-Хочешь, чтобы я взяла какого-то бродягу в наставники своему сыну-императору? – голос Агриппины даже дрожит от гнева.
-Хочу оставить шанс…тебе и ему, - отзываюсь я, не сводя взгляда с ее спины – прямой, ровной и напряженной спины.
Агриппина уходит, слегка тряхнув головою, вроде бы с досадливым возмущением или смешком, но я знаю, как будет. Я слишком многое вижу о чужом будущем, но, нелепо слепа о своём.
Я могу в красках увидеть, как Агриппина возвращается в свои покои, как долго сидит на постели, глядя перед собой.
-Страха нет. смерти нет, - шепчет она, желая решиться и больше всего боясь отступиться. Ей нужно мужество, которого в ней и без того много, но, как и всякой человеческой натуре, нужна рука дружбы.
Три минуты слабости наедине с собой, так, чтобы не видел никто, и она встанет, отряхнется от невидимой грязи, которая давно уже пристала к ее душе, выйдет к сыну – невинному, любознательному ребенку, обнимет и скажет ему на ухо:
-Ты будешь править, я клянусь всеми богами!
Ребенок кивнет, но, скорее, чтобы она от него отвязалась. Мать пришла посреди игры – у него тут падение Карфагена, а тут эти объятия!