— Понятно, — сказал я, хотя Гитлер был слишком уж страшен и омерзителен: у меня в голове не укладывалось, как можно испытывать хоть малейшую симпатию к нему или его городу. Наверное, именно поэтому у меня впервые мелькнула кошмарная мысль: уж не… влюбился ли, часом, Гарольд в это чудовище?
Гарольд смотрел на улицу сквозь витринное стекло. Кажется, он не до конца понимал, какое впечатление должен производить на слушателей его рассказ. Для конца сороковых такой персонаж, как Мей, не был совсем уж необычен. Некоторым — увы, не всем — до сих пор были памятны героические поступки тех, кто боролся с фашизмом в годы войны; на стенах домов на парижских перекрестках устанавливались всё новые памятные доски в честь павших французов-антифашистов — мужчин и женщин, расстрелянных немцами без суда и следствия. Но многие, как, видимо, и мой собеседник, не осознавали сути этих церемоний и их нравственного и политического значения.
— Продолжайте, — сказал я. — Что случилось потом? Это потрясающая история, — заверил его я со всей теплотой, на какую был способен.
Кажется, он немного оттаял.
— Так вот, — сказал он, — четыре или пять дней спустя Фуглер появился снова.
Фуглер по-прежнему сиял. Опять пошли разговоры о том, как и где открыть школу.
— И тогда, — сказал Гаролвд, — он между делом упомянул, что все, кто занимает должностной пост в сфере культуры, обязаны пройти стандартную проверку на расовую чистоту. — На лицо Гарольда вернулась ироническая усмешка. — Нужно было обследоваться, ариец я или нет.
Для этой стандартной процедуры ему предстояло вместе с Фуглером отправиться к профессору Мартину Циглеру.
От такой новости Гарольду стало совсем неуютно.
— Мне трудно объяснить. Я влез в эту историю, хотя и знал, что рано или поздно придется уехать из Германии. Правда, когда и как именно, не знал. Но это обследование меняло дело. Получалось, я все время их обманывал. Они могли спохватиться, объявить меня врагом и что- нибудь со мной сделать, невзирая на американский паспорт. В воздухе запахло грозой.
Но Гарольд не попытался бежать. На мой вопрос «почему?» ответил:
— Сам не знаю. Наверное, просто ждал, что будет дальше. Представьте, я согласился — настолько, не стану отрицать, меня заворожила мысль о деньгах. Хотя… — Он снова смолк, явно неудовлетворенный этим объяснением.
Как бы там ни было, сев в машину Фуглера, он почувствовал себя совершенно незащищенным — именно потому, что Гитлер лично выказал ему внимание и восхищение.
— У меня было такое ощущение, будто… будто он наблюдает за мной, что ли. Может, из-за того, что я видел его вживую, пожал ему руку.
В тоне Гарольда угадывалось, что он чувствовал себя обязанным Гитлеру — своему, как ни крути, предполагаемому благодетелю, которого он ввел в заблуждение.
Сейчас, наблюдая за своим собеседником, я кое-что понял; в душе его, несомненно, царило смятение, и все-таки, как мне показалось, я уловил главное: Гарольда потрясло то, что Гитлер так искренне им восхищался, даже, можно сказать, полюбил его за талант — никто и никогда столь пылких чувств к нему не проявлял. Должно быть, то выступление стало апогеем Гарольдовой творческой карьеры, а может, и жизни, крючком, который он заглотнул и не способен был выплюнуть. В конце концов, он ведь так и не стал знаменитостью и, возможно, ни разу больше не ощутил на своем лице обжигающее тепло того магического света.
В машине, сидя рядом с Фуглером и направляясь на осмотр, Гарольд глядел в окно на огромный город, обыкновенных людей на улицах и вдруг почувствовал: все, что он видит, исполнено смысла, окружающий мир — картина, и все на ней что-то означает. Но что?
— Мне стало любопытно, — сказал он, — другие тоже это чувствуют? Что они как рыбы в бассейне, а сверху за ними кто-то наблюдает — с вниманием и заботой.
Я не поверил своим ушам: Гитлер — с заботой?
Гарольдовы глаза увлажнились. Он сказал, что, когда посмотрел на Фуглера, с удобством расположившегося на сиденье рядом с ним, а потом перевел взгляд на прохожих, то «все было таким чертовски нормальным». Наверное, именно это и вызывало страх. Как будто спишь и во сне тонешь, а всего в нескольких ярдах от тебя, на пляже, люди играют в карты. Или: вот я еду в машине куда-то, где мне будут измерять нос и все прочее или осматривать член, — и это тоже абсолютно нормально. То есть, я хочу сказать, вокруг были не какие-то витающие в облаках недоумки, у этих людей имелись холодильники!
Впервые в его речи прорвалась злость, но злился он, похоже, не столько на немцев, сколько на некую трансцендентную, не поддающуюся определению ситуацию. Конечно, нос у него был маленький, курносый, да и к тому времени среди немцев обрезание стало обычным делом, так что особенно опасаться физического освидетельствования не следовало. Словно услышав мою мысль, он добавил: